На арфах ангелы играли (сборник). Лариса Миронова

здесь считают тронутым. Говорят, блажь на себя напустил. Не верь. Я – в уме. Более чем они все. Да, я бежал впереди прогресса, думал о завтрашнем дне, забывая о дне текущем. И за это можно человека ненавидеть, потому что большинство людей живет здесь и теперь. И этих людей тоже надо уважать. Они – навоз земли. Без них земля перестанет родить и нечего кушать будем тем, кто мнит себя солью… Нет, я не иронизирую на сей счет, не подумай… Я и в самом деле мню о себе высоко. Я – соль земли и знаю, моё вечное будущее никуда от меня не уйдет. Но я уже оттуда… – он поднял палец кверху, – из своего прекрасного далека, не смогу ничем помочь этим жалким, живущим здесь и теперь, ибо это их зребный удел. Барьер, который им не суждено преодолеть… Когда думаешь обо всем этом вот так вот, становится очень горько от вопиющей несправедливости. Вот представь себе на чуток, что они, эти люди, вдруг поняли бы через озарение, какая бездна раскроется перед ними после того, как закончится это их сытое и веселое «здесь и теперь»? Какие горькие слезы будут точить на смертном одре их глаза, но всё бесполезно… Выбор сделан, жизнь – прожита. И другой такой вам никто уже не даст! Вот можно думать обо всем этом спокойно и не плакать от жалости к людям? Ведь если бы знали они наперед свою судьбу, согласились ли бы они по доброй воле, а не в наказание, быть навозом земли? Или поперли бы всем скопом в очередь за солью?

      Лицо его снова сделалось желчным – ярость и отчаяние проступили в его мутном блуждающем взгляде. Но он быстро овладел собой.

      – Я – князь мира! Я – образ божий на земле! Я, а не кто-то ещё… Эти подлые твари с их плебейской алчностью к чужому… С их жестокостью и косностью… Ограбившие меня! Унизившие меня и безжалостно растоптавшие всю мою жизнь, как топчут противного, никому не нужного слизняка… Мне их жалко, честно тебе говорю, искренне жалко, но я их всё же ненавижу. И презираю… На это меня ещё хватает.

      – Вы весь в пессимизме, по самую макушку, а это не очень хорошо. Скорее, даже очень плохо.

      – Ну, нет, я не пессимист. Знаешь, как сейчас говорят? Оптимист – это тот, у кого дети с пеленок изучают английский, у пессимиста – китайский, а у реалиста – автомат Калашникова. Так что я – ни то, ни другое, но и ни третье. Черт знает, что такое. Ладно, пошли в дом. Комарьё загрызло. Дождик собирается, не иначе.

      Он, сильно сутулясь, подошел к полке в длинных темных сенях, осторожно снял оттуда и зажег керосиновую лампу. Присев на корточки и поставив её на пол, долго молча смотрел на колеблющийся слабый язычок синего пламени за мутным треснувшим стеклом, и лицо его постепенно светлело от какой-то скрытой мысли, вероятно, рождавшейся в муках да так и не сумевшей пробиться наружу из-за хаоса словесной горечи, излитой так обильно безо всякой цели и смысла.

      Они вошли в его дом, когда уже хрипло и ретиво пели по всему селу петухи. В небольшом и некогда уютном помещении, – учительской квартире, – бывшем одновременно и кабинетом, и спальней, и гостиной, теперь всё было перевернуто вверх дном. Наталья Васильевна принялась наводить порядок. Разорванные и смятые