Ну, мы к ней, что де, да как. А она молчит, недотрогу, значит, строит, вздыхает, глазами хлопает. Мы уже чуть с любопытства не лопаемся, а она молчит, как рыба. Сжалилась потом над нами и начала рассказывать. Мама твоя, оказывается, из города приехала и искала жилье, да работу. «Работу? – расхохотались мы, – работница из нее знатная, только пузом гвозди заколачивать». Ты уж нас прости, мы же не со зла. – Таня снова кивнула, и прощенная баба Нюра продолжила, – Люське немного выяснить удалось, а уж строила из себя, как будто тайну какую выведала. В общем, не знаю, какой там у твоей мамы с Митричем разговор состоялся, только пожалел ее председатель-то. Это в городе всякие совкомы, да райисполкомы, штоб они не ладны были, – баба Нюра потрясла кулачком, – а у нас Митрич и за секретаря, и за зама его, – довольная шуткой, рассказчица засмеялась. – В общем, пожалел Митрич твою маму – поселил в домике у Никитишны. Ох, хорошая бабка была, хорошая, только вот одинокая, одна, как перст. Не нажила ни мужа, ни детишек. Тяжко уж ей одной-то было, воды надо натаскать, в магазин сбегать. У нас все добрые, да отзывчивые, только вот дел у самих невпроворот. Так твоя мама у старухи и поселилась. У одной крыша над головой, у другой пара рук. Всем хорошо. Вот Митрич, вот стервец, удумал, а? Да ни один секретарь ихний ему и в подметки не годится, так и знай. Ладно, спать пора, завтра на работу. – Баба Нюра засуетилась, захлопотала, словно стесняясь своей откровенности.
Таня молча вытирала посуду, глубоко погрузившись в свои мысли: пыталась представить маму до «болезни», не такой осунувшейся и рано постаревшей, как сейчас, а молодой и красивой. Получалось плохо. Она тихонько вздохнула и стала мечтать, как она станет врачом и вылечит маму, обязательно вылечит. У бабы Нюры сердце рвалось на части, она старалась на Таню не смотреть, чтобы не выдать бушевавших чувств: в такие моменты она пряталась за напускной суровостью, но Таня прекрасно чувствовала ее настроение. Слишком долго двое эти двое жили вместе.
