Дорога опускалась всё ниже, проходя по склону низины, – правее неё он поднимался ещё выше, а склон слева обрывом уходил вниз. И вдруг взору открылся он! Замок стоял на дне глубокой природной котловины, правда, не совсем на дне – естественном возвышении скалы, ставшей для него фундаментом, склоны которого поросли травой и кустарником. Узкая лощина служила поймой речной петли, обнимавшей замок с трёх сторон, и была достаточной, чтобы всё это архитектурное чудо, высотой более десятиэтажного дома, со всех сторон было окружено глубокими оврагами. Мой путь, делая впереди крутой изгиб влево, под прямым углом подходил к каменному мосту, ведущему к замку с юга.
Замок, как образ его запомнился мне в трансе и по старинной картине лунной ночи, представлял собой устремлённое ввысь нагромождение башен разных форм и размеров, будто стиснутых так, что казалось, внутри его не найдётся ни пяди свободного пространства. Верхняя часть всего сооружения в целом являла конгломерат круглых остроконечных башенок, двускатных крыш, прямоугольных печных труб, и всё это великолепие беспорядочной смеси бессчётных архитектурных элементов, в основном, находилось на одной высоте, однако значительно ниже вершин лесистых холмов, обступивших долину, где стоял замок. Он был виден весь – от основания до коньков крыш, заострённых шпилей и флюгеров.
Отсюда, с юго-запада от замка, с высоты птичьего полёта можно было разглядеть всё, как на ладони, и я даже смог определить примерный ракурс, с которого неизвестный художник набрасывал