Реберный нож двигался медленно, бесстрастно вмешиваясь без санкции своей жертвы в то, в чем еще некоторое время назад пульсировали желания, мысли, чувства достоинства, гордости, неприкосновенности, исключительности, единственности и кажущейся вечности. Все оно куда-то испарилось, бросило свою некогда любимую оболочку, предало ее, оставило ее тем, кому она совершенно безразлична.
Чужие руки в резине прикоснулись к телу, некогда любимому лишь избранными, растянули по сторонам разрезанную ткань и без смущения явили свету тайну, которая еще недавно имела смысл для ее обладателя.
Жизнь ушла из лежащего на мраморном столе существа, так принято считать, что ушла, когда гаснет семафор ее признаков. Кровь не фонтанировала, а лишь тонкими ручейками, словно стоячая вода сквозь дыры ржавого садового бака, вытекала из глубин чрева на его поверхность через длинный продольный разрез. Чужие руки не спешили набрасываться на кровяные дорожки, чтобы уничтожить их влажными марлевыми салфетками, если бы тело пациента подверглось оперативному вмешательству. Движение этой крови из тела уже никого не волновало.
Чужой голос мурлыкал веселые нотки. Это всего лишь работа, есть объект и субъект деятельности и процесс между ними и ничего более.
Медбрат работал руками с изяществом фокусника. Все необходимое для точного анализа патологоанатома было подготовлено. Внутренние органы переместились из родного дома на стальную столешницу и теперь располагались в ногах их хозяина.
– Готов! – патологоанатом услышал журчание воды, что смывала кусочки плоти с резиновых перчаток медбрата. Тот соловьем насвистывал мажорную песенку, довольный, что его смена на сегодня закончена. Три клиента – норма, достаточная, чтобы не валиться с ног от усталости и дать волю своему мастерству. С единственным в городке патологоанатомом работали посменно два медбрата. Этот был лучший. Сама аккуратность, доходящая порой до чистоплюйства, немногословность, педантичность на фоне фанатичной преданности делу слепили из парня хорошего профессионала, в паре с которым не побрезговал бы работать искусный хирург. Но юноша выбрал именно морг. Почему? Об этом он не распространялся и уже почти шесть лет после воинской службы корпел над любимым делом.
Патологоанатом не спешил покинуть теплое, еще купающееся в вечерних лучах солнца крыльцо. Весна набирает силу, весна очень сильно хочет жить, как хочет того все живое, а может, и мертвое, уже покинутое жизнью. Все рвется сейчас наружу из тайников оболочек, скованных, замороженных зимою. Все дышит, судорожно хватая ртами, жабрами, клювами, порами живительную силу воздуха. И все счастливо, потому что каждый глоток воздуха – это еще одна секунда жизни, дарованная кем-то или чем-то на определенный, неведомый никому срок, однако, кем-то или чем-то наверняка устанавливаемый.
Обитатели белой комнаты, которые ждут терпеливо патологоанатома, лишены всяческих движений, и даже одно единственное из них, едва заметное, то, что волнует мельчайшие клеточки живого тела, держа его на зыбком полюсе жизни, уже не вибрирует в них. Они не дышат, но, быть может, у мертвых процесс общения с миром, присутствия в нем происходит иначе, так, что смертный глаз далек от возможности наблюдать иные формы бытия или же небытия.
Сигарета казалась особенно вкусной, по-весеннему ароматной. Патологоанатом втягивал табачные облачка, наполнял ядами губку своих легких, и даже такое отравленное дыхание казалось наслаждением. Оно все равно означало жизнь. А там, куда ему предстояло сейчас войти, ее не было, вернее, не было той, какою ее все дышащие, болтающие, мыслящие, ходячие и бегущие принимали и знали. Заходить в помещение совсем не хотелось и не потому, что его ждала там только работа, причем, весьма специфическая, а потому что именно весной мир вне морга и внутри него слишком диссонировали друг с другом. Пьяная, бесшабашная, вечно юная, смешная, поющая весенняя жизнь так сильно била по высохшим чувствам патологоанатома, что вся его профессиональная железная собранность как-то расстраивалась и не подчинялась его твердой воле. Он любил весну, но не желал и нe ждал ее именно за это, за ее способность властвовать над ним. Она обволакивала его, просачивалась в каждую клеточку его спартанского тела, согревала изнутри и начинала плавить замки, что держали взаперти его сердце. Oн подчинялся весне, как любящий отец подчиняется маленькой, шаловливой дочери, позволяя ей слишком много, даже против своего желания, но понимая и соглашаясь с тем, что без ее любви он превратится в каменную глыбу.
Патологоанатом проводил грустным взглядом уходящее солнце и вошел в свой храм. Прежде чем пройти к рабочему месту он всегда бросал долгий взгляд на свое отражение в огромном, от пола до потолка, зеркале. Его он установил много лет назад, с первого дня своей работы. Присутствие движущейся фигуры, пусть даже в зеркале, быстрее возвращало его к жизни после кропотливого общения с молчаливыми подопечными. Он слыл действительным мастером своего дела, потому что любил своих клиентов, как вообще можно любить людей, независимо от того, в каком состоянии они пребывают: бодрствования, сна или смерти, не брезговал ими, независимо от того, какая смерть их настигла, естественная или насильственная. Они оставались для него