– Кобель, конечно. Но хор-р-рош, мерзавец!
Я ушла на кухню, чтобы спокойно пореветь.
Осадчего моя Софья Павловна обожала еще с тех пор, как он появился в восьмом классе нашей школы. Бабуля тогда вела у нас литературу и русский язык. Проверив очередное Петькино сочинение и выведя под исчерканными красной ручкой каракулями большую пару, она мечтательно говорила: «Полнейшая бездарность… Но как похож на Жюльена Сореля!» Кто такой Жюльен Сорель, я тогда еще не знала, но собранием девического коллектива восьмого «А» было единогласно постановлено: Осадчий – вылитый Ален Делон. В том же восьмом классе Петька взялся меня охмурять, сначала с откровенно корыстными целями: я давала списывать диктанты и, как могла, исправляла ему сочинения. Девчонки шипели, я ходила счастливая и в глубине души удивленная – что он во мне нашел? Дома таращилась в зеркало. Черная коса, нос с горбинкой, глаза – ничего особенного…
Закончив восьмой класс, мы с Катькой подали документы в экономический техникум, который был близко от дома. Петька, дабы не загреметь в армию, подался в Школу милиции. На этом школьный роман мог закончиться сам собой, но Петькино ухаживание вопреки всем правилам логики продолжалось и росло. Он водил меня в кино, иногда, стиснув зубы, – в театр, сидел у нас до ночи, фамильярно болтая с бабулей, тающей от его наглых светлых глаз. Если было время, он приезжал за мной в техникум, и девчонки дружно говорили: «Ах!» Как только мне исполнилось восемнадцать, воспоследовало предложение руки и сердца. Предложение сопровождалось охапкой тюльпанов с клумбы парка Советов и стихами, стоившими Осадчему, по его словам, трех бессонных ночей. Сей опус гласил:
Дрожит рука, трепещет сердце, желудок прет из живота!
Нинон, люблю тебя безмерно – так будь женой мне навсегда!
«Баратынский!» – растроганно сказала бабуля по прочтении шедевра. Положила листочек на стол и недоуменно воззрилась на меня: «Что, в таких случаях полагается долго думать?»
Я не железобетон. И не статуя Командора, как утверждает бабуля. Я прожила с Осадчим четыре года. Но если мужик шляется по ночам, возвращается пьяный и весь в помаде, а утром, проспавшись, врет напропалую о секретных спецзаданиях, – долго этого не выдержит ни одна статуя.
Ночью мне не спалось. За окном шел снег, я сидела на подоконнике, курила, смотрела на пустую улицу. Думала о Ванде. Куда она могла деться?..
Прозвище «Марсианка» первой использовала бабушка на уроках литературы. «Андреева, о чем мы только что говорили? Андреева, ты слышишь меня?! Нет, это не нормальный ребенок! Это марсианка! Девочки рядом, оживите этот памятник нерукотворный!» – «Я вас слышу, Софья Павловна. Но я не знаю, о чем вы говорили». – «А что я задавала на дом, ты тоже не знаешь?»
Серые, прозрачные глаза Ванды приобретали стальной оттенок. Она вставала, с раздраженным видом выходила к доске, отбарабанивала на одном дыхании стихотворение или характеристику образа Онегина и возвращалась на место, где снова принималась смотреть в окно или рисовать. Последнее Ванде удавалось