Кэргын велел нам усесться сзади и сбоку и ни в коем случае не вмешиваться в процесс и не перебивать его. Впрочем, из пятерых наших человек, только я и Барченко понимали, что он говорит, остальным мы перевели. Завхоз Клим, помню, все ворчал, что пустая все это трата времени и издевательство над здравым смыслом. Тем временем, старый шаман принялся сидя раскачиваться и напевать неразборчивые заклинания, постепенно впадая в транс. Голос его то усиливался, то почти стихал, а потом в нем стал меняться тембр, мгновение назад голос был мужским, а потом вдруг становился женским или детским. Сказать, что было жутко, Коля, это значит очень смягчить мои переживания! Я оглянулся на своих, у всех на лицах застыло жуткое чувство, смесь интереса и страха. У одного только Барченко глаза блестят, аж подался вперед, не спуская взора с камлания шамана и стараясь разобрать слова заклинаний. А Кэргын, не переставая раскачиваться и петь, подгреб к себе укрытую оленьими шкурами кучу и скинул шкуры. Вонь стала просто невыносимой! Там оказались разлагающиеся части тюленя, оленя, птиц и еще черте чего! Старый извращенец, не прекращая своих напевов, принялся сшивать костяной иглой оленьими жилами все это в одну массу. Что-то он сшивал, а что-то клеил рыбьим клеем. Ни на минуту не умолкали протяжные завывания, которые складывались в непередаваемый мотив, одновременно отталкивающий и завораживающий. Я с трудом отвел взгляд от рук шамана и глянул на наших. Мишка Захарченко, из бывших моряков-балтийцев, уже наблевал перед собой мерзкую лужу, а пока еще обладатель Зауэра Клим, весь бледный как мел, порывался вскочить и свалить. Барченко прижал его рукой за плечо, и почти не открывая рта прошипел: «Не смей! Сиди!»
Я отвернулся и вновь уставился на шамана. Тут уже и я почувствовал, противную кислоту, поднявшуюся из желудка. Некоторое время и с бесполезным упорством постарался удержать ее во рту. Через мгновенье,