– Почему вы мне не верите, госпожа Вайс? Я сама все сделала. Честное слово. – Понурив голову и едва сдерживая набегающие слезы, ученица бессильно опускалась на свое место.
– Но, госпожа учительница… – делает заход другая ученица.
– Не лезь не в свое дело, – шипит на нее Вайс, взмахивая рукой так, будто собирается рассечь воздух.
Унижение было особой церемонией. Подсудимый поднимался с места, Вайс зачитывала приговор и подвергала жертву словесному линчеванию. Мы помалкивали. Споры и попытки что-то доказать лишь подливали масла в огонь, подчеркивая абсурдность спектакля. Оставалось ждать, когда она доиграет свою роль до конца. Она не получала от этого удовольствия. У нее не было садистских наклонностей. Но раскаяние и угрызения совести ей тоже были неведомы. Вайс никогда не извинялась, даже будучи неправа. Она была безупречна. Любые этические нормы казались ей никчемной суетой, тем более в мире, где попираются основы, в мире, который нельзя спасти. Здесь она имела право учинять насилие мифического размаха, закатывать пугающие истерики, потому что только в таких условиях, по ее мнению, человек способен жить и думать. Она вселяла в нас благоговейный страх. Мы боялись ее взглядов, ее отмщения, безжалостного меча ее правосудия – высшего правосудия, которое она вершила над нами в обход ею же установленных правил; правосудия, которым она, навеки виновная в том, что выжила, вразумляла молодое поколение провинившихся учеников. Понятно, что никто из нас не совершил убийства. Но мы были грешны по природе своей, грешны уже тем, что появились на свет, что наши жизни складывались нормально – или по крайней мере могли сложиться; мы были повинны в своем беспечном невежестве, не желающем признать, что мир по-прежнему в любой момент может перевернуться с ног на голову.
Ее бурная реакция не соответствовала проступку. Возможно, чуть позже она бы согласилась с такой оценкой, если бы наша среда в принципе позволяла обсуждать подобные вопросы. Но в момент, когда она вершила возмездие, весь ее вид источал смертельный яд беспристрастной истины; временами из ее груди помимо воли вырывался бессмысленный, нечеловеческий рык; она только делала вид, что держит своего неуправляемого зверя на привязи, намеренно распахивая клетку, чтобы нас как следует напугать и вновь запереть его за решеткой; ей будто бы доставляло удовольствие причинять нам боль, смотреть, как мы трепещем от страха, –