Пролетая над пардесом. Никита Колбик

ольство окружающими. Недовольство жизнью. Мануилу Моисеевичу было пятьдесят.

      Когда, как ни в пятьдесят, и камень, лежащий на плечах, ощущается тяжелее, и каждый подъем по лестнице воспринимается истинным подвигом (Геракл нервно, вероятно, курит за углом), и сердце днём и ночью не дает о себе позабыть. Идешь себе да идешь, пригорок за пригорком, через берега искрящихся озёр, мимо райских островов, в небе ─ богоугодные птицы, у ног ─ адовы змеи, а пришел сюда, оказался именно здесь; здесь, конечно, темно, тихо, и воротник сдавил горло что есть мочи, и кровь прерывисто крадётся. Здесь ─ «пятьдесят». И никакой тебе новой жизни. Никакого второго шанса.

      Вот и всё, вот и конец. И трава в этой издохшей мерзлой земле не прорастет. И дорога, вымощенная камнем, узка и бесконечна. И впереди мерцает красной флуоресценцией надпись: выход.

      И Мануил Моисеевич воспротивился.

      Он сидел на неудобной колченогой лавке в холле парикмахерской и ждал жену. Через распахнутую дверь просматривался захламленный, испещренный зеркальными щитами зал, где в когтях всесильных светлокудрых мегер трепетали три его ровесницы. Можно ли наречь статусом «дама» то, что нежилось в кресле? Вряд ли. Вглядевшись, он кое-как узнал жену ─ Эсфирь Михайловну ─ и направился к ней. То, что вне стен парикмахерской было её волосами, теперь скукожилось, обнажая кожу, и женщина в синем халате истово тыкала туда палочкой, смоченной в чем-то дурно пахнущем.

      ─ Эй, куда в пальто!!! ─ раздался хор голосов.

      ─ Я всё же, наверное, пока пройдусь, разомну ноги, ─ говорит жене Мануил, игнорируя недовольных. Он ещё с самого утра чувствовал себя не очень хорошо.

      На душе было тяжело. Наверное, душа уже всё понимала.

      В коридоре он на миг остановился, чтобы рассмотреть фотографии небывалых существ: русалки, нимфы, ведьмы, сирины взирали на него со стены безумными глазами с недобрыми намерениями, а головы их были украшены руинами дворцов, башнями, тортами, дьявольскими рогами, волнами… На одну из таких, видимо, и хочет походить Эсфирь Михайловна.

      Дул ветер, слишком холодный для нынешней погоды, и с неба сыпало мокрым, крупным и неприятным. День был пустым, мрачным, коротким, вечер родился лишь на рассвете. Маленькие лавчонки зазывно горели уютным теплом ламп; крохотные, сказочные, благовонные… Да разве ж даст кто зайти по-человечески? Все навалились, забили скудное пространство, вопят, блажат, хватаются за товары ─ нужные ли? Кого-то затоптали ногами в дверях, тот цепляется за краешек двери, а встречный поток беспощаден ─ сносит и не оборачивается.

      ─ Дайте выйти! Да дайте ж, ироды, выйти!

      ─ Что там?! ─ вопят.

      ─ Парфюмы, парфюмы! ─ в ответ.

      ─ Колбаса! Сыры забугорные!

      Мануил Моисеевич, выдохнув, встраивается в поток.

      Женщина, женщина, есть ли ты?.. Существуешь ли в природе?.. И в форме чего? Цветок ли ты, шелковый и одуряюще пахнущий грехом? Корова ли ласкова, что рожает в муках дитя на убой? Быть может, ты, женщина, там ─ в небесах, за пределами сознания и мира, соткана из теорий струн и гармоний сфер? Или же женщина ─ всего лишь явление, явление, из-за которого в этот самый момент в предсмертной неге извивается амурский сазан, рыдает в берегах Нила крокодил, задыхается от стремительного бега на просторах саванны обреченный гепард?

      …Всё предсказано заранее, и не ему решать, в какую сторону поворачивать, какой выбор делать ─ вот что мучило Мануила Моисеевича. И права выбрать супругу не существует, она, возникая из ниоткуда, просто оказывается подле; и вот ты уже обездвижен, опутан крепкими нитями пропахшего котлетами и супом быта, немой, коленопреклоненный, внимаешь удушливой науке праведной семейной жизни, а крылья твои искусно подрезаны, и мрак поглощает всё живое, а луна бежит да бежит, догоняя солнце. По кругу.

      Мануилу Моисеевичу было велено вызубрить, чем чистится столовое серебро и какова физиология тефтели; он, как Отче наш, помнил, сколь быстротечна жизнь простокваши, и в обязанности его входило при первых же признаках клинической смерти устранить объект; он знал, где начинается жизнь мочалок и какому богу молятся веники, профессионально перебирал крупу, и каждую осень натирал до блеска нашатырем окна, чтобы искоренить морозные яблоневые сады, что собирались прорасти к зиме.