Но тут кто-то с силой хлестнул его по затылку. Обернувшись, он уставился в узкие бешеные глаза своего напарника. Тот, вскинув автомат, передернул затвор. Он явно не шутил.
– Э, ты что спятил?
– Не тронь ее, гнида, пристрелю, – прохрипел парень, целясь Челиму в живот.
И пристрелил бы, не раздумывая. Ведь это была Бабаня, его бабка, его единственная родня на всем холодном негостеприимном свете, на котором он и появился-то случайно, по всем правилам его и быть здесь не должно. Так и считали все окружающие. Но только не Бабаня, она-то знала, что он, ее мальчик, ее Жука, очень даже имеет право на существование. Когда-то бабка его была Оперной Певицей, именно так с заглавной буквы, подняв вверх указательный палец, она всегда говорила. Как и почему с Большой земли перебралась она на Сахалин, он никогда не узнал. Не узнал он, и почему мать его еще семнадцатилетней сопливой девчонкой, едва окончив поселковую школу, ушла из дома и пропала навсегда. Лишь один раз вернулась, чтобы оставить его, нагулянного неизвестно где и с кем, годовалого мальчонку, темного, с узкими азиатскими глазами и черными, гладкими, прямо-таки лоснящимися, волосами. Может за эти волосы, а может потому, что маленьким он не плакал, а скорее недовольно гудел на низкой ноте, бабка звала его Жукой, говорила ему ласково: «Жучок ты мелкий, Жука».
Когда ему исполнилось восемнадцать, он оказался не в армии, а в тюряге. Подломили ларек, не столько ради выручки, сколько ради того, что б пожрать, да еще сигарет надыбать. По дури в общем. Остальные малолетки легко отделались, а ему по-взрослому дали, повесив на него и 161-ую, и 35-ую статьи, грабеж, групповуха, и руководство этой самой преступной группой. Три года. Пока он сидел, Бабаню выселили из их комнаты в халупе барачного типа, отправили в дом престарелых.
Она писала ему письма, что у нее все хорошо, под окном прекрасный парк, небольшой, но с аллеями и клумбами, что кормят очень вкусно, и все очень заботливые, и у нее есть две подруги, и они занимаются в кружке вязания крючком, это очень полезно, потому что мелкая моторика, а в субботу они устраивают концерты, и она даже поет под аккордеон, а на аккордеоне играет Алексей Прокофьевич, и он прекрасный человек, очень галантный кавалер. Жука плакал, читая ее письма, он знал, что ничего этого нет, а есть только жалкая убогая богадельня, грубые, затурканные тяжелой работой и постоянным безденежьем медсестры и врачихи, срывающие зло на безответных, выживающих из ума стариках. Есть только сиротские холодные одеялки, пустая остывшая баланда в обед, серая пустота за окном и безысходное ожидание своего собственного конца.
Потом письма перестали приходить, и он уже не плакал. Никогда. Выйдя на волю, он устроился на контейнеровоз, ходивший из Корсакова чартером вдоль побережья Японии. В первом же японском порту он сошел на берег, и больше на борту его не видели.
И вот сейчас на этом дурацком острове перед ним была его Бабаня, значит она не умерла в этой своей богадельне,