«Вашего Императорского Величества к подножию всенижайший и последнейший раб с искренним благоговением и подобострастием полагаю свое доношение» – и далее черным по белому: «что де там-то уже видно мерцание тайны глубочайшей и сокровеннейшей от Вашего ока, полной необъяснимых угроз и зловещих обещаний… Там уже звучит громкий шепот крамолы, там слышится до поры скрытый лязг свозимого оружия, скрип артиллерийских лафетов, чугунный стук складируемых ядер, а где-то уже впрягают коней в черные без фонарей кареты…»
И, право, сколько на неделе случилось таких злободневных, бьющих в набат срочных депеш! Какие умы, какие головы склонялись над ними! Какой всероссийский штат розыска корпел над каждой: копиисты, протоколисты, регистраторы, архивариусы. Думалось: вот-вот раздастся всесильный монарший глас, и заговорщикам кары небесной не избежать. Но странное, даже мистическое дело – Санкт-Петербург молчал.
А между тем ключом к «огню и крови» послужило именно повеление Императора Николая Павловича польской армии готовиться к походу на Бельгию с русскими войсками. Зажженный фитиль, которого так боялись, был поднесен к бочке с порохом.
17 ноября 1830 года руководимая офицерами и воспитанниками военных ворпусов, ощетинившаяся оружием толпа ворвалась в Бельведерский дворец с одним зловещим намерением – убить цесаревича Константина Павловича. Ступени беломраморных лестниц были пачканы кровью русских гвардейцев; православные святыни преданы поруганию: в ризнице вандалы слепили иконные лики сталью и огнем в глаза. «Еще добивали раненых, грабили палаты, а косматый вал, обтекая дворец, уже громил казармы, растаскивал арсенал, ревел диким зверем, почуявшим кровь, жег бесценные манускрипты, картины, крушил канцелярскую утварь. Взлетали, что вороны, превращенные в пепел бумаги, деловые письма, вспыхивали в желтых языках факелов, корчились и оседали черным хлопьем».
Однако… «Бог милостив, – вершковыми заголовками пестрели в те дни газеты, – цесаревичу удалось спастись!»
Польский сейм под общее ликование толпы объявил династию Романовых низложенной и провозгласил главой правительства Чарторыйского. После горячих споров главнокомандующим с диктаторской властью был назначен князь Радзивилл, а его советником – пан Хлопицкий.
Весь в себе, с застывшим гипсовым лицом, подперев голову, Петр Артемьевич с позиции пережитых лет пытался понять, добраться до сути тех страшных дней истории, которым он был свидетель, в которых его сын принял трагическое участие. И будучи в этот глухой, ночной час один на один с собой, со своей совестью и Богом, он не пытался рядиться в одежды гордости, не искал в себе и того особого, напускного бодрого духа, что, как пламя свечи, спокойно и ровно освещает сумеречье сомнений. Думая о польском мятеже тридцатых годов, не искал он и