Многоуважаемый Яков Ефимович,
письмо от издательства и отзыв Мирского о моем переводе «Дон Жуана», признаться, был для меня неожиданностью. К мнению Д.П. Мирского я отношусь с возможным вниманием и уважением как к мнению человека глубочайшим образом честного и добросовестного. Но в вопросах искусства возможно не соглашаться с мнением и самого уважаемого человека. В данном случае важно то, что, по-видимому, редакц<ионная> коллегия солидаризируется с мнением Мирского. Покуда я могу сказать только, что, берясь переводить «Дон Жуана»
1) я совсем не имел в виду пересказывать своими словами поэмы Байрона и вместо «Дон Жуана» дать нового «Евгения Онегина», потому что «Дон Жуан» не «Евгений Онегин», а главное – я не Пушкин.
2) Передача «стиля» есть требование главным образом формальное (словарь, синтаксис и т.п.), и что кроме стиля у Байрона есть и мысли, и фабула, и образы.
3) В оригинальных своих стихах я свободнее и смелее, потому что я там не связан данным матерьялом, я могу писать что хочу и как хочу, с матерьялом же Байрона я не могу обращаться запросто, как попало – этого не позволяет мне моя «поэтическая совесть».
4) Смотреть на свою работу как на «подвиг» я никак не могу, от такой постной установки у меня сразу же пропадет всякий интерес к работе и она покажется мне постылым и подневольным трудом. Притом такая предпосылка к самому себе не обязательно влечет за собою особенную какую-то успешность в работе.
Я пять лет потратил на эту труднейшую работу, и довел ее, несмотря на тяжелую мою болезнь, до конца – и теперь оказывается, что я делал совсем не то, что требовалось.
Когда весной 1930 года я взялся за перевод «Дон Жуана», издательству хотелось иметь более точный, более острый и свежий перевод, чем гладкий пересказ Козлова. Мне никто персонально не говорил про точность, но установка в издательстве вообще была такова. Во все время работы я посылал частями перевод, и издательство имело полную возможность ознакомиться с ходом работы. И оно ознакомилось, так как писало мне официально, «ознакомившись с Вашим прекрасным переводом». В.М. Жирмунский, редактируя перевод, ни слова не говорил об общей его непригодности, также и М.Н. Розанов (взявший 2 песни для гослита <так!>), а его нельзя заподозрить в пристрастии к формализму. В Ленинграде неоднократно читались с эстрады длинные отрывки из моего перевода Комаровской и Артоболевским, и ни артисты (в этом отношении чрезмерно требовательные), ни публика не находила перевод трудным, а наоборот, отмечала