А раньше, говорила мама («тебя еще на свете не было»), столько народу приходило, что некуда бывало посадить, и у соседей одалживали стулья и посуду, а люди все шли и шли, по вечерам актеры после спектаклей.
Кстати, а где Галич? Может, ему папа тоже звонил, говорил: «Куда пропал, Сашка?» Приходил ли он на похороны? Старый друг, старейший, с тридцатых годов, какая-то общая комната в Воротниковском переулке…
Зеркало «псише» стояло в углу, и за ним образовалось маленькое пространство, куда я по своей «патологической», как говорили взрослые, худобе могла легко забираться. Домик такой, тайное место. Это отчасти примиряло меня с уродским зеркалом днем. А ночью…
Так получилось, что некоторое время я спала в этой большой комнате с зеркалом одна.
Я просыпалась от страха, что зеркало сейчас заговорит со мной жутким голосом. Или затянет туда, в резную раму, и я навсегда останусь жить в зеркале. А то мне казалось, что в темноте оно зловеще улыбается и грозит мне пальцем – вытягивает колонну, как руку, и грозит пальцем-шишечкой на верхушке. Жуть!
Днем, если долго одна в комнате – тоже страшновато.
Болею. Не велят вылезать из кровати. Со мной никого, только издалека, из комнаты брата доносятся смех и слабый запах сигарет. У него друзья, студенты, мешать не велено. Зеркало хмуро смотрит на меня глазами – круглыми резными цветами по бокам рамы. Что-то оно уж как-то слишком внимательно смотрит… Начинаю плакать от страха, вылезаю из кровати и направляюсь в комнату брата.
Но навстречу выходит друг брата Никита Трушин, с длинными волосами и в белых штанах.
– Ты чего плачешь?
– Живот болит, – говорю я.
Стыдно же признаться, что зеркала боюсь – пять лет все-таки, взрослый человек.
– Где болит?
Показываю.
– Это хорошо. Значит, точно не аппендицит. Ты иди к себе, а я сейчас приду.
Самое удивительное, что он не обманул. То ли ему надоело в прокуренной комнате, то ли жалко меня стало, то ли просто скучно. Никита сидел со мной, мы смотрели книжки и рисовали, и он еще восхитился, как я бегло читаю. И поверил, что я действительно умею читать, потому что другие взрослые не верили, думали, я просто все эти стишки и сказочки наизусть уже вызубрила.
Никита давным-давно, еще в начале семидесятых, уехал в Париж навсегда. О дальнейшей судьбе его ничего не известно.
Так вот, таинственный длинноволосый слепой в белых штанах на станции парижского метро?..
Ребенок совершенно не желает пить молоко! Надо заставлять. Молоко полезно.
Заставляли. Даже брат, пользовавшийся у мамы «заслуженным авторитетом», не мог ее убедить, что человеку не может быть полезно то, чем он с отвращением вынужден давиться.
Каждый день наливали полную чашку молока.
– Всего-то полчашечки, даже до каемочки вон не доходит.
Оно было горячее.
– Комнатной температуры, пей.
На нем быстро собирались пенки, которых и видеть-то было невозможно.
– Никаких