Не под твоим синим небом суждено было мне пережить грозные дни. Не на твой клубок дней и ночей намотать тоненькую ниточку моей жизни.
Только когда оторвут нас от наших корней, познаем мы, по острой боли, чем мы питались.
Если не суждено моим земным глазам увидеть тебя, моя Москва, пусть дойдет до тебя голос моей любви. Пусть отзовутся те, кто как я скорбели о тебе, и те, кто в неведеньи своем еще равнодушны к тебе, – величавая, многодумная, святая Москва, сердце отчизны!
II. Зарево в ночи
Глубокая зима. Глубокая ночь.
Там, в высотах, царит жестокий холод. Но земля укутана теплым одеялом туч, она спит в мягкой тьме.
Среди раздолья сумеречных снегов рисуются черные силуэты домишек слободки. Даже ночью заметно, что ненадолго строены они, – только чтоб как-нибудь обойтись. Там видно будет, – там пойдет другое, прочное, вековечное – настоящее.
Только и есть огней, что в трактирах. Залегли спать. Фонари вдоль шоссе старозаветные, и где есть еще свет в приземистых окошках, он тоже захолустный, деревенский. Это избяная Русь подступила к Городу, тянется к нему.
Молчаливо приникла морозная ночь к снеговым раздольям. Великая, святая тишина окрест.
Слева строго чернеют леса. Это Сокольники. Там реют древние тени для того, у кого отверсты очи и уши. Там дальним отзвуком горят в сосновых чащах крики сокольничих с хорошим соколом на гордо протянутой руке, и слышится топот коней и шум охоты тишайшего царя.
О, далекие, минувшие, отстраданные времена!
Новое бурно проносится над призраками былого. Мчится огневой змей с шипом и свистом мимо изумрудов, в вышине семафоров. Победоносно прорезывает молчанье зимы и ночи сигналами рожков и воплями паровозов. Новая жизнь летит и гремит средь дремоты. Где та душа, что не взволнуется, не кинется ей навстречу?
Справа на дымке низкого неба едва очерчены задумчивые рощи Останкина. Воспоминанье тихо уводит в недавнее барское прошлое, к атласным голубым камзолам и надменным улыбкам. Как легкая паутина над позолотою поблекшего портрета, там теперь лежит смирение конца и забвенья.
Так, между воспоминаниями и могилами, дремлет слобода в сугробах свежего снега.
А вдали небесное зарево стоит, как маяк в безграничности моря. Кругом черная ночь, а маяк давно возжжен, и горит, горит, – и пылать ему и разгораться еще долгие века.
Великий красный пламень ночного Города, божественная кузница народа, горнило его мысли и грёз, где греются сердца и воспламеняются роскошно и ярко, чтоб унести в далекие пустыни свой горящий уголек и зажечь новые костры.
Там дремлет только старый и больной. Там каждый миг, будто в саду сказки, расцветают волшебные цветы. Там явные и тайные бури неумолимо вздымаются из недр бытия, грохотом и плеском своим веселят воздух, как будто гудит бездонное, неугомонное море.
Красное тусклое зарево на темном небе, знак и весть другим планетам, что на земле есть человек, что силы его перекипают через жизненные грани,