Умом понимал я, что моей вины в смерти тех казахов нет, а сердце все одно болело, будто это я их жизни лишил или мог, да не спас. Вот говорю тебе сейчас об этом, чтобы ты понял, а сам понимаю, что ничего не выйдет. Кто такого не пережил, того, что я чувствовал, не почувствует. И слава Богу…
Пережить голод трудновато, но можно, но вот чего я тогда в свои 15 лет понять не мог, так это как мы оравой в двадцать человек при двух кормильцах не голодно жили, а вот когда Советская власть для блага народа учредила колхозы, о заплесневелом сухаре мечтать стали, обносились и обовшивели. Спрашивал о том взрослых, они молчали, а то и матюжком могли шугануть. Ну ладно, прошло то время. Уже в 1934 году жить стало немного полегче, молоть лебеду на лепешки и есть траву перестали, хотя с былой жизнью колхозную было и не сравнивать, а ведь и та у меня была совсем не легкая.
Родился я при капитализме 22 июня 1917 года и, похоже, уйду из нее тоже при капитализме, – улыбнулся Спиридон Афанасьевич. – К тому, похоже, жизнь заворачивает. Родина моя – тогда еще Алтайская губерния, Кулундинская степь. Мне стукнуло пять лет, когда умер отец, мать вышла замуж за моего будущего отчима, у которого от сибирской язвы умерла жена, тогда от нее много народа мерло. Когда они сошлись, в нашей общей семье стало ни много ни мало двадцать человек. Но не припомню, чтобы при такой ораве мы голодали, хоть и разносолов не было, конечно. Скажем, о сахаре мы и понятия не имели. Имелось тогда у нас хозяйство: шесть коров, три лошади, пахали, сеяли, я любил на пашню маленьким ездить. В околках полно всякой живности: куропатки, рябчики, суслики, хомяки, лисы… Мы там с моими сводными братьями гуляли всегда, хорошо на природе ведь. Я ее и по сей день люблю, хотя не та она уже в тех местах, конечно.
Я на воздухе круглыми сутками, наверное, мог быть, хоть зимой, хоть летом, если б в школу не гнали. Особенно, когда сугробы чернеть да валиться начнут, меня дома сидеть не заставишь. А уж как почки на деревьях проклюнутся, листочки зеленые из них на волю выйдут, тогда держи меня – не удержишь. Похватаю утром со стола по-быстрому, чего бабушка Прасковья Егоровна в чашку положит, и за дверь, пока отчим дело мне не нашел или уроки учить не заставили. А я их промежду тем, всегда выучить успевал и в школе нашей не последним числился. Бабушка шумит:
– Спиря, Спиря!
А Спирю того точно с собаками не догонишь. Вот ни сколечко не вру, – улыбнулся Князев. – Я тогда не только собаку, зайца и того, наверное, загнал бы, так бегать мог. Бабушка мне вслед:
– Куда ты, как оглашенный?
Так я сказал бы, коль знал куда. Лечу к речке, да вдоль берега еще припущу, пока душа не задохнется. Жизнь, как молочную кашу, ел, до того она мне нравилась. И все торопился куда-то. А что потом было, я тебе говорил уже…
В 1937 году колхоз отправил меня учиться на зоотехника в Каинск, он тогда Куйбышевым стал. Это в Новосибирской области. Летом 1938-го я учебу закончил, вернулся домой и принял хозяйство. Бедность была страшная, одеть и то нечего. У меня, правда, имелся хлопчатобумажный костюм,