я с языком – нарко́т и куш,
если на наречьи вершин,
как не зови, смысл оста-
нется тот, что и был,
мысли с моста, в луже овца,
в крови – цветочки и пыл.
нервы под локти волокут
да и не в о́де лишь,
тело засунув в лоно кур-
ток, не оделишь
душу спокойствием, но только
сделаешь так,
чтобы дрожала она, мёрзла,
как заснеженный флаг.
Мелькаю по лабиринтам улиц…
Мелькаю по лабиринтам улиц,
весёлый, словно капе́ль,
навстречу бредут, непременно сутулясь,
сотни сотен людей.
и, вроде бы, все в разноцветных шмотках,
но без улыбки их харя,
асфальт до блеска стального исшоркав,
идут они, шкандыба́я.
я закричал им: «Смотри́те наверх!
там Солнце смеётся лучами!»,
а они говорят: «отойди, человек,
печаль мы держим плечами».
– «Но поглядите, там облачко ведь
пушистее, чем овечка!»
а они говорят: «отойди, человек,
печаль наша бесконечна».
тут то ли тоска на меня, то ли жалость —
не знаю, кто поволок,
а они говорят: «хорошо нам лежалось
и небом нам потолок».
тогда я понял, что синие вы́си,
ненужные этим людям,
имеют для меня бо́льший смысл,
чем всё, чего они любят.
и празднично, точно карета на свадьбе,
я ринул куда-то вдаль,
а небо, следящее сверху за нами,
слегка улыбнуло край.
мелькаю по лабиринтам улиц,
весёлый, словно апрель,
душа расцветает – видно, проснулась,
надеюсь, надолго теперь.
Зверьки мерцают на Солнце…
Зверьки мерцают на Солнце
в форме воздушных шаро́в,
радостным смехом окольце-
вали верхушки цветных шатров.
соседство особое: птица и кит,
рядом в веснушках жирафик,
бурлит проспектик, даже кипит
в яркой одёжи трафик.
верёвочки нежно качаются ветром,
ребёнок держит зверьков,
но вдруг он случайно отвлёкся, а ведь ром-
б – форма ска́тов-ковро́в.
и вот такой скат покачнулся потоком,
и раболепно взлетел,
кто-ж знает: а затоскует по ком он
в пёстрой игре из тел?
а скатик поднялся уже выше зданий,
правду колю в,
и вдруг по часам (то есть, без опозданий)
схватил его чей-то клюв.
теперь они вместе летают уж чинно
и весь белый свет диви́тся,