Он ходил к ним часто – тогда, когда отца дома не было и быть не могло. Он играл с Машей (своих детей у Ник Ника не было), пытался помочь маме на кухне – та всегда заливисто смеялась, но с кухни не прогоняла. Маша порой задавалась вопросом: понимал ли это папа? И сама себе отвечала: конечно, понимал. Эта игра была извечной, с правилами, знакомыми даже деревенскому идиоту. А уж кто-кто, а Федор Каравай деревенским идиотом не был. Но мама так ожила от безмолвного обожания Ник Ника – снова надела яркие платья, начала краситься и улыбаться. Она, наконец, стала лучшей матерью: встала у плиты, водила Машу на кружки гимнастики и керамики (Маша не блистала ни на одном из поприщ), вывозила гулять-просвещаться в Коломенское и в Пушкинский музей. Наталья была женщиной вполне прилично образованной, она много разговаривала с Машей, много рассказывала… Маша же все равно тосковала по папе, чувствуя, что Ник Ник, при всех его достоинствах, не более чем суррогат. А папа в последние годы жизни работал совсем много и находил для Маши все меньше времени…
Зато когда находил, оно было только их: они вдвоем бродили по московским бульварам, вместе ездили на рыбалку, ходили в бассейн и на каток. А то, что в это время к маме в гости приходил Ник Ник, так отец доверял обоим и обоих – жалел. Катышева – за то, что, по его мнению, тот выбрал не ту специальность и не ту жену и что у него нет детей, а значит, нет такого счастья в жизни, как Маня. А Наталья… Что ж, Наталья пусть пококетничает. И доверял – не зря.
После его гибели Маша страшилась и тайно желала, чтобы Ник Ник женился на маме: такая кромешная чернота была вокруг, что хотелось видеть рядом родное лицо. Однако со смертью отца – вот загадка! – визиты Ник Ника стали все более редкими, а потом и вовсе сошли на нет.
И еще: Маше казалось, что последние процессы, которые вел Федор Каравай, «вскапывающие» пласты уже не только личностной несправедливости, но уже несправедливости социумной и далее – несправедливости, замешенной на низости бытия, как таковых, очень выматывали отца, хотя они ни разу об этом не разговаривали. Но Маша помнила, как пару раз, зайдя в квартиру, отец застывал перед картинкой: перспектива из темного коридора в ярко освещенную кухню, где мама, сидя напротив Ник Ника, запрокинула голову и хохочет – беззаботно, как дитя. Лицо у Федора в эти моменты было не любующимся уже, а уставшим. Видно, иметь девочку-жену очень мило до некоего момента. А потом хочется иметь жену-соратницу, с которой можно поговорить тогда, когда сказки на ночь детям прочитаны и дверь в детскую плотно заперта.
Однако невозможно трансформировать фею-Дюймовочку в аналог Надежды Константиновны. В конце концов, он же и сформировал вокруг Наташи мир, в котором она могла оставаться любимым дитятей и никогда не взрослеть. Что ж, сам виноват. Возможно, если бы отец был жив, Маша с годами органично заняла бы место сподвижницы, отдав навсегда Наталье роль балованной девочки.
Но не случилось: