Место танцплощадки заняло кафе «Тритон». Это заведение, под не очень звучным, на мой взгляд, названием для места питания и отдыха, состояло из небольшого одноэтажного кирпичного строения, эстрады в мелькающих зачем-то даже днем разноцветных огоньках и множества пластмассовых столов и стульев красного и белого цветов, хаотично расставленных под открытым небом. Десяток столиков был занят вальяжными, судя по всему, уже хорошо поевшими и выпившими людьми, отчего они сидели, отвалившись на спинки своих пластмассовых кресел. Дети танцевали перед эстрадой под какую-то долбящую музыку, официантки ловко маневрировали с подносами между столов, мангал пускал вверх клубы синеватого дыма, разнося по округе невозможный запах жарящегося мяса.
И эта довольно умиротворяющая на первый взгляд картина моей маме совсем не пришлась по душе. Не потому, конечно, что ей претит вид праздного безделья или по какой-то еще объективной причине. Наверно просто в этот момент ей показалось, что этот «тритон» топчется по ее памяти своими грязными когтистыми лапами, а все сидящие вокруг – молчаливые, оттого и невыносимые свидетели этого кощунства.
– Пойдем отсюда, – не дожидаясь моего согласия, мама повернулась и пошла прочь от того места, куда она рвалась еще каких-нибудь несколько десятков минут назад.
С того дня все пошло как-то не так. Не так, как всегда. В привычную размеренную обыденность нашей жизни добавилось нечто почти неуловимое, еле заметное, но столь сильно чувствуемое и ощущаемое. Мама стала чуть грустнее, молчаливее и задумчивее. Порой она проваливалась в какие-то глубины воспоминаний, уставившись взглядом в одну точку, и было очень непросто достучаться до нее, вывести из этого состояния оцепенения. Но окончательный поворот случился дня через два-три после прихода телеграммы и нашей безрезультатной прогулки по городу.
Вечером, как я уже говорил, дня через два-три после прихода телеграммы, раздался телефонный звонок. Звонок был длинным, какими бывают междугородние звонки или звонки с мобильных. Я услышал, что в гостиной мама подняла трубку, и вышел узнать, не мне ли звонят. Мама сидела некоторое время с очень напряженным лицом, потом заплакала, отдала мне трубку и ушла в свою комнату. Взяв трубку, я толком не знал, что делать: то ли положить трубку и бежать за корвалолом, то ли беседовать с человеком, ожидавшим меня на том конце провода. Почему-то я выбрал второе, хотя до сих пор не могу понять почему.
– Алло, алло, – послышался в трубке пожилой мужской голос.
– Я вас слушаю.
– Добрый, вечер. Насколько я понимаю, у вас сейчас вечер… Я видимо только что разговаривал