и, отдохнув от бега,
вам назовёт нанаец
семьсот оттенков снега.
Тропинками на пяльцы к оснеженной богине,
она нам улыбается, и хочет нам сказать,
что отогреет пальцы седому Паганини,
а поцелуй – нанайцу в раскосые глаза.
И вот, пока не дождичек,
пока ты снегу рад,
давай, шагай, художничек,
до поднебесных врат.
Не стой, не стой на месте,
хлебни-ка благовести —
булярный аппарат
твой тоже будет рад,
летай себе Гомером
по соразмерным мерам,
не то запеленгуют у стен оттенком серым,
и чёрный нахлобучат на уши квадрат.
«Снегири, сначала розоватые…»
Снегири, сначала розоватые,
полной алости достигнут к январю,
станут прятаться, пушисто-толстоватые,
для тепла в румяную зарю.
До того сживутся с красной стужей,
потому как – зимовать так зимовать,
что рябину терпкую на ужин
будут прямо с пузыря багряного клевать.
Если бы не щурились мы зря,
и зиме в глаза как дети зырили,
сразу б различили и зарю, и снегиря,
и рябины малые мёрзлые пузырики.
«Не очень-то приветлив зимний лес…»
Не очень-то приветлив зимний лес,
но если не глядеть в него на выстрел,
не прячет он своих простых чудес,
и снежных рассыпающихся смыслов.
Безветренный внизу, вершины на ветру
о чём-то тихо говорят и белыми качают головами,
кристальный пух, овеявший древесную кору,
как будто облечён лучистыми правами.
То там, то здесь, в мерцанье сосняка
слетает белый снег с зелёного виска,
замедленный, в задумчивых извивах,
к подножьям игл сухих, суглинка и песка,
к созвездьям муравьиных снов неторопливых.
«Ещё одна зима, и поле позвонит нам в колокольцы…»
Ещё одна зима, и поле позвонит нам в колокольцы,
и птицы будут гнёзда вить, а змеи кольца,
и тихий дождь рассеет в воздухе частицы
живые, и неисчислимые как лица.
Часть вторая. Адам, Адам…
«Гоян приплыл, и время изменилось…»
Гоян приплыл, и время изменилось,
и зуб заныл, и осень накренилась,
и длинная река блеснула в облака,
и вот у облака порезана щека,
и скрипка в ухе, а в другом баян,
видать, не в духе к нам приплыл Гоян.
«Я ходил по осенней траве…»
Я ходил по осенней траве
с хищной птицей на голове,
и сначала просто махал руками,
а потом побежал большими прыжками,
и уже берёзовыми и осиновыми
по лицу хлестало вершинами,
но, видно, птице моё не понравилось тело,
бросила, стерва, и улетела.