– Умри! – написала Милена Ерёмина-Клюкович-Бла-бла.
– Тогда я стану травой, зёрнами, хлебом!
***
Вот он. Вот он мельничий жернов,
тугой, масленичный, из камня. Он – твердь.
Холодный снаружи, в насечках, лужёный,
с повадкою древнею: перетереть.
Зерно, корневища, орехи, побеги,
он жар породил, он зачал колесо,
железо крошил и спасал он Ковчеги.
А нынче меня придавил. Адресов,
емейлов и сайтов я не перечислю.
Сползаю спиной по стене. Правой кистью
за сердце хватаюсь. Абрау Дюрсо
разлито по небу кровящимся солнцем,
а жёрнов, а жёрнов – в нём всё перетрётся:
я, ты, этот мир, прошлый, будущий, весь!
Я тоже, как жёрнов: в муку вас, в хлеб, в печку.
Я – прах, что из праха, из гречки я – гречка,
что там про сердечко? На сердце насечка
под всеми одеждами – сколь их? – порез.
Почти до исподнего грубо раздели,
растёрли в муку, белой детскою кожей
покрыты все Гоголевские шинели
мои. А всё мелют, все мелют и мелют
меня жернова через снег, ветер, дождик.
Да хоть завернусь я в сто сорок одежек
в груди бито-бито, растёрто, раскрыто,
раздавлено, смято. Срастётся едва,
но вновь между ребер опять жернова.
И мельник, взваливший мешок на хребтину,
завернутый грубо, нещадно в холстину
относит в амбар, как товар, как дрова –
горячий ожёг. Все обиды истёрты
на мелкие части, на зёрна. Ешь тортик
и вишенку сверху да в аленький ротик.
Что перемололось и больно-то как!
Как воду в вино превращать, а в свет мрак,
пять тысяч голодных пятью как хлебами
да рыбой, совет, как насытить их, дай мне!
Не знаю. Лишь волю сжимаю в кулак.
Сама в эту мельницу сунулась сдуру
и грудью легла, телом на амбразуру,
кому мы нужны? Государству? Нет. Вряд ли.
Ему поглупее нужны и попроще.
И ты – жернова мне, любимый, хороший,
и я – жернова, крепкозубые толщи.
Всё перемелю. Ничего я не брошу.
И всех.