Александру снился сон. Он выходит в столовую дома престарелых, необычайно просторную, освещенную голубым телевизионным светом, оглядывается и не узнает окружение. Обычно эта комната едва вмещает пятнадцать убогих стариков – маленькая, с двумя огромными окнами-витринами, которые неудобны и жарким летом, когда солнце в полдень само одуревает от зноя, и сырой зимой, плачущей дождями, выходит упругим шагом молодого человека и видит ее.
За окном – ночь большого города – не бархатно-черная, а ржаво-рыжая, разбавленная светом круглого желтого фонаря. Фонарь похож на полную луну на тонкой ножке, выросшую на синтетическом газоне. «Вечное полнолуние, – думает Александр, – оттого здесь хочется волком выть.».
В столовой висящий под потолком телевизор плюется словами давно забытого языка, а внизу – развалившись в пластиковом кресле, сидит она – его сладкая мучительница. Она сидит расслабленная, в полудреме. Ее глаза подернуты сонной негой. Полные губы не сомкнуты, и в голубоватом свете телеэкрана из-за них поблескивают ровные острые зубки хищницы. Большое, размякшее от жары тело. Ноги в плотно обтягивающих черных коротких лосинах закинуты на стол. В безвольно свисающей с подлокотника руке – тлеющая сигарета, хранящая отпечатки губ. Он подходит к ней вплотную, большой, здоровый, крепкий мужчина, возвышается над ней, такой маленькой, глупой, бестыжей женщиной. Она выныривает из дремы, видит его, и в глазах ее появляется обычная насмешка.
–
Как ты донес сюда свои телеса, старый хрен, – говорит она, – И ведь смог же, посмотри-ка на него… Что же ты прикидываешься немощным днем? Тебе нравится, ездить на моем горбу? Или тебе чего-то хочется?.. Все еще хочется?.. – дальше она говорит совершенно непотребные вещи и протягивает руку для того, чтобы, как обычно, ущипнуть его за ставшее ненужным и причиняющим только боль место.
И тогда он неуловимым, стремительным, молодым движением легко перехватывает ее руку, срывает с кресла и толкает к столу. В первое мгновенье она пытается сопротивляться, бьет его в грудь свободной рукой, ругается непристойно. Она еще не понимает, что с ним, теперешним, шутить нельзя. Но минутой позже замирает, обмякает в его руках. Она привыкла подчиняться силе. Она любит силу. Он срывает с нее одежду и потом делает с нею все, что давно хотел сделать, о чем мечтал ночами, лежа без сна, наедине с болью и страхом в одинокой тишине этого жалкого пристанища для стариков, делает то, что делали тысячу раз – он знал и слышал это – с ней другие мужчины темными ночными часами. И она, как всегда, страстно и отчаянно кричит, даже