Щеголь, вертевший в руках короткий меч, посмотрел на Груббера:
– Получается, мне необходимо убить кого-то, чтобы он заработал?
Что-то в тоне гостя не понравилось оружейнику, и он уже ругал себя за пьяный язык, однако ответил:
– Получается, так…
Незнакомец с пепельными полосами засмеялся:
– А вы на редкость смелый человек, если говорите мне подобные вещи в таком месте.
Груббер насторожился:
– Мне нечего бояться… Вы не выйдете живым из этого подвала, если попробуете… Что вы делаете?!
Щеголь угрожающе повернул меч острием к оружейнику.
Груббер предупредительно пробормотал:
– Стоит мне сказать слово, и ты упадешь на пол по кускам, когда десяток сторожевых клинков сорвутся со стены!
На щеголя это не произвело ни малейшего впечатления.
– Простите, герр Груббер, но вряд ли вас услышат даже ваши стальные сторожа. Боюсь, вы больше никому ничего никогда не скажете.
Груббер уже открыл рот, чтобы выдохнуть заклятье, но в последний момент увидел, что глаза у его собеседника горят неестественным багрово-фиолетовым светом, а в подвале по стенам носятся непонятные тени. Слова застыли у него на губах, а язык самопроизвольно стал ворочаться во рту в разные стороны. Груббер вдруг почувствовал, что челюсти его сдавило, послышался тихий хруст и оружейник понял – ломаются на куски его никогда не болевшие зубы. Неведомая сила распахнула его рот и захлопнула снова. И еще и еще. Рот Груббера раскрывался и закрывался с такой силой, что рвались лицевые мышцы, а зубы, ударяясь друг о друга, превращались в белое крошево. Язык ворочался как змей на сковородке, и, попадая между зубами, превращался в кровавый кусок человеческого мяса неопределенной формы. От боли оружейник едва не сошел с ума. Он упал на пол, а рот продолжал биться в собственной агонии как пресс в кузнечном цехе гильдии оружейников Шленхау. Груббер откусил два пальца правой руки, которой пытался схватить пляшущую нижнюю челюсть и чуть не подавился ими.
Щеголь подошел к извивающемуся на полу от дикой боли оружейнику и ласково сказал:
– Никто не узнает, что я приходил к тебе за мечом. А эту дрянь, что ты мне пытался продать, я засуну тебе в задницу немного позднее. Ты умрешь, Груббер, умрешь за проступок своего папаши. А я заберу то, что он украл у меня.
Толстяк сквозь слезы умоляюще смотрел на мучителя:
– Г.р..д… дъчь…умолъюю….
– Что? Дочь? Конечно, я о ней позабочусь! Так же, как твой отец позаботился о моей! Ты забыл? Ты же пригласил меня в дом, сам, собственноручно. И я смогу приходить сюда, когда захочу. Разве не так?
Груббер что-то невразумительно мычал. По толстому лицу его струились слезы вперемешку с кровью и соплями. Он с неизъяснимым ужасом смотрел на острие