– Так это не у меня, – продолжая упрямиться, смущенно возразил Басаргин. – Это ж у Пушкина!
– У Пушкина одно, а у тебя другое. Не помнишь? Погоди-ка. Сейчас-сейчас. – Николай Гаврилович наморщил лоб, припоминая, а потом торжественно, с преувеличенной артикуляцией, продекламировал: – Мой дядя самых честных правил, когда от спирта занемог, он клизму сам себе поставил, да жалко, вытащить не смог. Поэт! А?
Басаргин про себя поразился тому, сколько лет, оказывается, дядя Коля бережно хранил в памяти переделанный школьником Семой Басаргиным стишок, чтобы, когда настанет нужный день и час, ткнуть его носом в эту безответственную детскую пачкотню. Да, дяде Коле палец в рот не клади. Впрочем, в Волчанке это и так знали все, и притом без всяких стихов.
– Да ладно, не пыхти, – добродушно произнес Субботин. – Кто старое помянет, тому глаз вон. Это я, Сема, к тому, что, если б запрос из Москвы прислали на тебя, получилось бы точь-в-точь как в этом твоем стишке: сам себе клизму поставил, а вытащить – хрена лысого! Это, Сема, был бы полный и окончательный абзац, понимаешь?
– Да понимаю, не дурак, – глядя в стол, проворчал Басаргин.
Сейчас, когда он был смущен и сидел потупившись, как пойманный за нехорошим занятием школьник в кабинете директора, вдруг стало отчетливо видно, что, несмотря на кирпично-красную широкую физиономию, чапаевские усы, медвежье телосложение, кобуру на поясе и капитанские погоны на широких, покатых плечах, начальник волчанской милиции еще совсем молод, никак не старше тридцати. «Послал Бог помощничка», – подумал Субботин, глядя в его покрытую густыми спутанными волосами макушку. Впрочем, Бог тут был ни при чем, и Николай Гаврилович знал это лучше, чем кто бы то ни было: помощников он себе выбирал сам, обдуманно и придирчиво. И то, с чем не сумел справиться Басаргин, кого-то другого на его месте просто раздавило бы в лепешку, расплющило бы в тонкий блин. Виноват был не Басаргин, виноваты были обстоятельства. А если хорошенько разобраться, так и не обстоятельства даже, а. Ну, неважно. «Он клизму сам себе поставил, да жалко, вытащить не смог», – еще раз вспомнил Николай Гаврилович, дивясь тому, как иногда сочиненная из пустого детского озорства шутливая строчка спустя десятилетия вдруг становится пророческой.
– А раз понимаешь, перестань ныть, – строго сказал он. – В Москву ему захотелось. Будет тебе еще и Москва, и Париж, и Канарские острова! Не спеши, а то, как говорится, успеешь. Ну, так что там еще, в этом запросе?
Басаргин поднял голову. Морда у него до сих пор сохраняла детское обиженное выражение; видимо, он и сам это чувствовал, потому что, прежде чем заговорить, забрал физиономию в пятерню, помял немного, словно пытаясь вручную придать ей приличествующий случаю вид, и только после этого сказал:
– Там, в магазине, кроме Сохатого и Захара, был еще кто-то из наших. Невысокий, щуплый, хорошо владеет ножом. И обрез после него остался – от старой мосинской трехлинейки, с резным ложем.
– Мать-перемать, – сказал Николай Гаврилович. –