«… Я все еще такой уставший, чтобы идти…».
Еще у меня есть приятель. Это может показаться странным, но я не знаю, как его зовут. Ему около тридцати и живет он в двухкомнатной квартире в старом пятиэтажном доме с высокими потолками. Он обитает будто бы сам по себе… как бы это сказать? Целыми днями он находится дома, хотя и говорит, что где-то работает, но вообще он хороший. И забавный – этого у него не отнять. Я называю его Зверобоем, как героя из книги Фенимора Купера, потому что он настолько загадочен для меня, что я просто не знаю. Он носит широкополую шляпу из коричневой замши, как у ковбоев, даже когда находится дома. Ходит с тросточкой – не знаю, зачем – но он немного хромает.
Зверобой носит старые джинсы и рубашку. Часто сидит на деревянном стуле с прогнувшейся от старости спинкой и просто смотрит в окно: на людей, машины, дороги, а иногда взгляд его затуманивается, и он глядит вдаль, еще больше уходя в себя. Впрочем, я бы не сказала, что он слишком мрачный человек, но все же он больше молчит, чем говорит. Он высокий и действительно похож на ковбоя. Я познакомилась с ним в клубе авторского кино – знаете, как-то решила туда пойти, потому что там показывают довольно редкие и хорошие фильмы. Его кресло было слева от моего, так и познакомились.
Еще забыла сказать о его «жилище» – у него там будто эпоха пятидесятых, этакая квартира кубинского шпиона – во всяком случае, мне так кажется. Маленький кожаный диван, местами чуть порванный и затертый от времени, ночник, «шифоньер», тяжелые грязно-желтые шторы, посредине комнаты – ковер, на котором уже стал исчезать рисунок, стеллаж, старый телевизор, перед диваном стоит столик, и на нем – вечно полная сигарами пепельница и бутылка коньяка. Это у него большая комната. Вроде гостиная, ну и спальня сразу. В коридоре висит вешалка, и там – черная кожаная куртка, два плаща, несколько шляп и зонтик. Хотя вряд ли он им вообще пользуется. В другой, совсем маленькой комнате, у него только книжные полки, и больше ничего. Но несмотря на неизменное присутствие бутылки коньяка на его столе, я никогда не видела его в непотребном состоянии – вообще никогда.
Этим своим аскетизмом ему каким-то образом удалось сохранить атмосферу давно ушедших лет, старости, забвения, – но не ветхости. В нем, знаете, был какой-то стержень, и у его жилища тоже. Я не понимаю до сих пор, почему он выбрал такой образ жизни, кто он, и что с ним случилось много лет назад… Я к нему прихожу, и при мне он тоже молчит, иногда только скажет что-нибудь. Но уж если он начинает говорить, тут только успевай записывать, потому что он такие мудрые вещи говорит, заслушаешься. Иногда мне кажется, что и молчит он только для того, чтобы набираться мудрости и придумывать эти свои фразы. Или вспоминать, потому что я не знаю, откуда он их берет.
– Растопыренные пальцы – солнце. Мозоли натруженных рук. Семь часов вечера – идут… Дом с железной крышей, тепло. Синий океан, хрусталь, бирюза, растворяясь. Слово – жизнь, слово – спасение. Красное дерево. Нервы –