– Il a vraiment un cœur tendrе, une âme vraiment noble, ce cher Munthe[9], – сказал принц Евгений.
С моря вдруг донеслось долгое, приглушенное ржание, принц Евгений вздрогнул и закутался в свое пальто серой шерсти, оставленное на спинке кресла.
– Пойдемте взглянуть на деревья, они очень хороши в это время.
Мы вышли в парк. Начинало холодать, небо на востоке было цвета тусклого серебра. Медленное умирание света, возвращение ночи после бесконечного северного летнего дня вселяло чувство умиротворенности и покоя. Мне казалось, война окончена, Европа еще жива, the glory that was… the grandeur that was…[10] Я провел лето в Лапландии, на фронте Петсамо и Лицы, в бесконечных лесах Инари, в мертвой лунной арктической тундре, освещенной жестоким незакатным солнцем, и теперь эти первые осенние тени наполняли меня теплом, возвращали к отдыху, к ощущению спокойной жизни, не отравленной постоянным присутствием смерти. Я завернулся во вновь обретенную тень, как в шерстяное одеяло. В воздухе витало тепло и запах женщины.
Я приехал в Стокгольм всего несколько дней назад после долгого лечения в Хельсинки и нашел в Швеции удовольствие незамутненной жизни, которое когда-то было благодатью Европы. После многих месяцев дикого одиночества на Крайнем Севере среди лапландцев, охотников на медведей, ловцов лососей и оленьих пастырей почти забытые сцены мирной трудовой жизни, которые я с удивлением наблюдал в Стокгольме, опьяняли меня почти до потери сознания. Особенно женщины, атлетическая грация простых, безыскусных шведских женщин с голубыми глазами, волосами цвета древнего золота, чистой улыбкой, с маленькими высокими выпуклостями, украшающими грудь как награды за спортивные достижения, как медали в честь восьмидесятипятилетия короля Густава V, – они возвращали мне ощущение целомудрия жизни. А тень первых закатов придавала женской привлекательности сокровенность и тайну.
По погруженным в голубое улицам, под небом светлого шелка, в освещенном отражениями белых фасадов воздухе женщины проплывали, как кометы из голубого золота. Завораживающие и невинные взгляды, согревающие улыбки. В парке Хюмлегарден обнявшиеся парочки на скамейках под деревьями, уже умытыми ночью, представлялись точной копией влюбленной пары из «Праздничной сцены» Юсефсона. Небо над крышами, дома вдоль моря, парусники и пароходы, пришвартованные в Стрёме и вдоль Страндвегена, – все было цвета синего фарфора из Мариеберга и Рёрстранда, цвета синего моря среди островов архипелага, или озера Меларен у Дроттнингхольма, или цвета лесов вокруг Салтсйобадена, цвета туч над крышами домов в конце улицы Валхаллавеген; этот синий есть в любом белом цвете севера: в северных снегах, в северных реках и озерах, в его лесах, он есть в штукатурке неоклассической шведской архитектуры, в грубой, выкрашенной в белое мебели стиля Людовика XV, что украшает дома крестьян Норрланда и Лапландии, о которой мне увлеченно рассказывал Андерс Эстерлинг, похаживая среди