min muamo mièroon sùori
Kàrjalan maill kulakäköset guk-kuup[43].
Крик кукушки, guk-kuup, звучал печально и мощно в лесной тишине. Пушка ухала на другом берегу Ладоги. Звук разрыва бился об деревья, расходился, как шум крыльев, как шелест листвы. А высоко над этой живой тишиной, которую редкие ружейные выстрелы делали еще глубже и таинственнее, поднимался настойчивый, монотонный, чистейший напев кукушки, крик, понемногу становившийся человеческим: guk-kuup, guk-kuup. Иногда мы тоже спускались на озеро, Свартстрём и я, и шли посидеть на лошадиных головах. Облокотившись о ледяную гриву, Свартстрём постукивал потухшей трубкой о ладонь и напряженно смотрел прямо перед собой через серебристую бесконечность закованного в лед озера. Он родом из Виипури, карельского городка на берегу Финского залива. Шведы называют его Выборг. Вартстрём женат на молодой русской французского происхождения, она из Ленинграда. Что-то есть в нем тонкое и изящное, чего нет в северных людях, может, что-то французское, передавшееся ему от жены, от его Baby kulta, золотой малышки (kulta по-фински значит «золотая»). Он знает несколько слов по-французски, говорит «oui», «charmant», «pauvre petite» («да», «мило», «бедный малый»). Он говорит «naturlement» вместо «naturellement». Говорит «amour», он часто произносит это слово. Еще он говорит «très beaucoup» («слишком очень»). По профессии Свартстрём рекламный художник, он проводит долгие часы, рисуя красные и синие цветы красным и синим карандашом, вырезая имя золотой малышки на белой коре берез, железным кончиком трости выводя на снегу слово «amour». У Свартстрёма уже давно нет ни щепотки табаку, уже месяц он не занимается ничем иным, кроме как постукиванием потухшей трубкой о ладонь. Я спрашивал:
– Скажи честно, Свартстрём, я вот почти уверен в этом, ты набил бы трубку куском человечины?
Он бледнел и отвечал:
– Если эта война не кончится…
Я спрашивал:
– Если эта война не кончится, мы все озвереем, и ты тоже, не правда ли?
Он отвечал:
– Я тоже, naturlement.
Я любил его, я полюбил Свартстрёма в тот день, когда увидел его побледневшим (мы были на Карельском перешейке в пригороде Ленинграда) при виде куска человечьего мяса, который сиссит нашли в вещмешке русского парашютиста, прятавшегося два месяца в норе в чаще леса, рядом был труп его товарища. Вечером в корсу Сварстрёма вырвало, он плакал и говорил:
– Его застрелили, но в чем его вина? Мы все станем зверьми. Кончится тем, что мы пожрем друг друга.
Он не был пьян, он почти не пил. Это кусок человеческого мяса, не алкоголь, заставил его блевать. Я полюбил его с того дня, но всякий раз при виде его трубки я говорил ему:
– Разве не правда, Свартстрём, что когда-нибудь с тебя станется набить трубку куском человечины?
(Однажды вечером, во время обеда в посольстве Испании в Хельсинки, посол Испании граф Августин де Фокса принялся рассказывать о куске человечины, найденном сиссит в вещмешке русского парашютиста. Обед был великолепен, старые испанские вина придавали лососю