Я все чаще срывался и сказал старшему:
– А зачем вы спрашиваете, вы же подслушивали и сами все знаете.
– Почему это, почему это вы думаете, что мы подслушивали? – донеслось из угла.
– А откуда же вы знаете про этого израильтянина, если не подслушивали?
– Ну ладно, – сказал старший раздраженно. – Откуда знаем, оттуда знаем. А почему вы сами к нам не пришли и не рассказали?
– А почему я должен к вам приходить?
– Как это почему? Вы же советский человек?
– Да, – сказал я гордо, – советский. Но я не думал, что если я кого встретил, то тут же немедленно должен к вам бежать.
– Как же вы не думали. Вы же видите, что это провокационная сионистская пропаганда. Ну да, вы же политикой не интересуетесь. Вы интересуетесь только стихами. А какие у вас в литобъединении «Родник» стихи читают?
– В каком литобъединении? – спросил я.
– Ну как ваше объединение в институте – «Родник» называется? – спросил старший и посмотрел на младшего.
– «Родник», «Родник», – подтвердил тот авторитетно. И тут мне совсем полегчало. Я-то думал, что они действительно обо мне все знают, а оказывается, кое-чего все же не знают.
– А вы знаете, – сказал я злорадно, – что я на этом «Роднике» ни разу в жизни не был?
Тут я заметил, что мой ответ чем-то их сильно обескуражил. Старший строго посмотрел на младшего, тот как-то съежился, виновато, как мне показалось.
– И вы даже не знаете, кто староста этого кружка? – спросил старший.
– Понятия не имею, – ответил я совершенно чистосердечно.
– Ну хорошо, – смутился старший, – тогда скажите, а о чем говорят ваши профессора на лекциях?
– А вот на этот вопрос, – съехидил я (и до сих пор вспоминаю свой ответ с удовольствием), – мне бывает трудно ответить даже на экзамене.
– Почему? – не понял моей шутки старший.
– Потому, – сказал я злобно, – что если уж вы следили за мной, то должны были бы заметить, что в институте я бываю очень редко, да и то прихожу в основном за стипендией. И если бы вы проверили список у старосты нашей группы, то вы бы увидели, что против моей фамилии у него написано: не был, не был, не был.
На этом допрос закончился, но не совсем. Старший еще сказал мне, что, с одной стороны, он верит, что я настоящий советский человек, а с другой стороны, сомневается. И если я что-нибудь им не сказал или сказал не так, то я должен буду пенять на себя. И что я должен пойти еще и подумать и прийти к ним в следующий вторник.
– И заодно, – сказал он, – принесите ваши стихи. Мы почитаем, и мы вам поможем. Вы нам поможете, а мы вам поможем. А если вы нам не поможете, то пеняйте на себя.
После чего мне было предложено дать подписку о неразглашении, что я, как советский человек, сделал безропотно. А выйдя из КГБ, как советский человек, тут же побежал к своим приятелям и все рассказал. И уже от них узнал вот что.
Оказывается,