Рыдает князь Меньшиков, рыдает сукин сын Алексашка, рыдает счастливыми слезами. А чего ж? Смерть императора спишет всё его непомерное воровство, лихоимство, корыстолюбие. Никогда больше державная трость не ожжёт крутые плечи бывшего торговца пирогами с тухлой зайчатиной. Как не заплакать…
Слёзы катятся по лицу и растворяются в густой чёрной бороде архиепископа Феофана Прокоповича. Глава Синода, горюя и оплакивая императора, уже подбирает слова к погребальной речи. Златоуст, краснобай, фанатик… Без него усмирить церковь было бы трудно. Создать из монахов батальоны в рясах – это не каждому дано.
Застыл, как на параде, генерал-прокурор Сената граф Павел Ягужинский. Рука вцепилась в эфес шпаги, голова склонена, глаза на мокром месте. Не плачь, Пашка, верные псы угодны любой власти – не пропадёшь.
Вокруг постели умирающего толпятся сподвижники, соратники, родные. Так и должно быть. Имя им – свора… Всё в рамках традиций.
И только жена, Екатерина, вызывает опасения.
Похоже, она единственная, кто прозревает истину. Кто не верит в нечеловеческие страдания умирающего. Кто плачет, лишь исполняя ритуал. За долгие годы общей жизни она… нет, она, конечно, ничего не поняла. Но она стала чувствовать. И сейчас Екатерина, смахивая слёзы и подвывая, украдкой смотрит в полузакрытые глаза императора, словно спрашивая: правильно ли я себя веду? Хорошо ли я горюю?
Когда-то Пётр отнял эту женщину у Алексашки. Отнял, потому что захотел её. За делами, заботами, планами вечно было не до Екатерины: довольно, что отдавалась и рожала детей. Но однажды Пётр ощутил, что жена его соображает больше, чем ей полагается. И вышло это так.
В пытошной царил полумрак. В камине горел огонь, висел на дыбе полуголый человек, в углу за столом сидели дознаватель с писцом. Гнусно и смрадно всем, кроме палача. Этот без малого тут и живёт – привык.
– Ну что, Ефимий, надумал отвечать? – негромко спросил дознаватель.
Ответом было молчание и мутный взгляд.
Дознаватель вздохнул и пожаловался палачу:
– Ну что ты сделаешь, Архип, не хочет он. Помоги, что ли…
Палач с готовностью кивнул и неуловимым движением обрушил плеть на голую спину висевшего на дыбе. Тот захрипел, задёргался.
– А теперь, Ефимий? – ласково спросил дознаватель. – Скажешь ли, кто тебя надоумил клевету сеять о царе нашем батюшке Петре Алексеевиче? Ты скажи, голубь, хуже будет, ой, хуже… Архип, он ведь в четверть силы старается. Пока…
– Не клевета это! – сказал вдруг Ефимий, выплюнув кровь. – Людей не обманешь, правду говорят, а я только повторил. За то и страдаю…
– А ты не страдай, голубь, не страдай, – участливо подхватил дознаватель. – Больно тебе? Так Архип сейчас верёвки-то и отпустит… Живей, скотина!.. Ты, Ефимий, главное, душу-то облегчи.
– Может, и облегчу, – неожиданно сказал Ефимий. – Но ты сначала всех выгони и останься со мной. Тогда и поговорим.
Писец и палач переглянулись.