Не сам ли возвестил Аксенов,
что опыт наших душ – ожог?
Рукой беспечной наспех создан,
мой не забудет мадригал,
что мальчика билетом звездным
снабдил наставник – Магадан.
Все беды я сочту за малость,
сюжета преступлю порог,
когда воспомню нашу младость,
пир размышлений, мысль пиров.
Словес таинственный астролог,
добытчик неизвестных лун,
джинсовый, джазовый Аксенов
дразнил всеобщий спящий ум.
Все дети новых дней – лишь дети
пред ним, хоть мил их прыткий стан.
Он был одет, как вольный денди —
с иголочки враждебных стран.
Был силуэт его фатален,
и комсомола костолом
не знал, что дух его витает
меж Колымой и Костромой.
Войдет, плащ длиннополый скинет:
– Привет! – и ликовать пора.
При этом был он резвый схимник
суровой лампы и пера.
Итог парений самовольных:
журнал хвостатый не простил
и маленький мой самолетик,
и марокканский апельсин.
Понять и ныне не по силам:
чем прогневили всю печать
безгрешность наших апельсинов
и самолетиков печаль.
За что невинный плод ощипан,
летатель вымыслов сгорел?
Но, чем отверстей беззащитность,
тем пристальней свиреп прицел.
Мы – чистой радости искали,
рос расточительный запас.
Мы мало думали о славе,
но слава вглядывалась в нас.
Ловил нас гость иноплеменный,
пеняла на ошибки власть,
но нас любил народ в пельменной,
Что «ахмадуловкой» звалась.
Рискуя рифмой неисправной
экспромт покинуть на весу,
я уточню: мы вместе с Прагой
свою покинули весну.
Как раз был Васин день рожденья.
Уж августа двадцатый день
Истек – в поступки и решенья
Вмешалась роковая тень.
С воспоминанием зловещим,
о слушатель, повремени!
Не завтра ли Васильев Вечер?
Васильевы – все дни мои.
Смысл в том, что осенен Аксенов
неиссякаемой звездой,
и спорит с этой аксиомой
лишь второгодник молодой.
Евгений Сидоров
Аксенов в «Юности»
Молодой Василий Аксенов умел влюблять в себя людей. Это был дар тихого обаяния. Он никогда не ораторствовал, никогда громко не смеялся (скорее хихикал), всегда был комильфо, плотного вида плейбой, чувак что надо. Так что дело не только в писательской одаренности. Дело в самом стиле его жизни и облика. Он смолоду тянул на классика жанра, но как бывший советский детдомовец, любил коллектив, друзей, компанию.
По-настоящему он впервые распахнул себя в «Ожоге». До этого личное камуфлировалось фантомами. Блеск «Затоваренной бочкотары» и прелесть старых лирических рассказов (которые люблю и перечитываю по сей день) были лишены