В одну из ночей, когда деревья потрескивали на морозе сухо, как дальние выстрелы, Динэра босиком по холодному дощатому полу барака-общежития перебежала на кровать Лидии. Она села с краешку и стала шептать быстро-быстро. «Обеим нам идти в армию никак нельзя, – шептала Динэра, косясь близорукими глазами на черную прорубь окна, покрытую ледяным узором, – мама не перенесет, если нас обеих убьют, и потом… кто-то должен заботиться о ней в старости… а ты уже на третьем курсе, скоро сможешь зарабатывать…» В этих словах, конечно же, был свой резон… Так младшая сестра убедила старшую, что в армию должна идти именно она.
Динэра, маленький рыжеволосый очкарик, оказалась под Сталинградом. А с нею еще семь девочек с филологического факультета.
Сохранилась фотография: ясный зимний день, остовы разбомбленных домов, и на их фоне восемь девушек в перетянутых ремнями шинелях, валенках и шапках-ушанках. Щурясь от солнца, они стоят плечом к плечу среди каменных развалин, возле их ног лежат мотки телеграфной проволоки.
Позже она запишет в дневнике: «На место мы прибыли в январе 1943 года, когда бои шли еще у тракторного завода. Наш полк дальнобойных орудий сначала располагался за Волгой, но даже здесь нес потери. Выдали нам военное обмундирование, поместили в бараках, где спали мы на нарах, не раздеваясь. Быт, особенно для девушек, был труден, головы мыли на улице, растопив снег. Но это же фронт. Относились к нам заботливо и бережно. Готовили из нас топографов-вычислителей, в которых была необходимость.
Однажды при мне командиру полка доложили, что отбили тракторный завод, а это означало, что Сталинград наш! Об этом еще не знали ни Москва, ни остальной мир. Я почувствовала – вот он, ветер истории!
Пока солдаты очищали город от оружия и не разорвавшихся мин, обеспечивая безопасность, нас направили собирать трофеи. Вот это была страшная картина: разрушенные здания, запах гари и повсюду убитые. Не наши, наших старались сразу уносить. Трудно себе представить такое количество трупов – руки, ноги, торчащие отовсюду, даже из канализационных люков… Замерзшие, они были похожи на восковые.
Я среди них хожу, собираю оружие, провода, почтовые принадлежности. Заглушаю свои чувства стихами Есенина: “Не бродить, не мять в кустах багряных лебеды…” Вижу совсем молодого немецкого солдата, упавшего навзничь. Белокурые волосы, синие-синие глаза смотрят в небо… И тут я почувствовала острую жалость. Передо мной был не фашист, а прекрасный человек, погубленный войной…»
Несколько раз в записях Динэры упоминался так и не названный ею по имени командир полка. Это было взаимное увлечение. Динэре шел двадцатый год. Ему было двадцать два.
Теперь к сестре в Саратов и к матери в Уральск приходили письма в красивых трофейных конвертах, а не солдатские треугольники. Но никакой «лирики» в них не было.
После Сталинграда полк перебросили на Северо-Западный фронт. Под Старую Руссу, там Динэра была ранена. У нее была возможность лечиться в госпитале