Марвин прицелился в него кистью, как стрелой – и запустил прямо в цель: нагрудный карман Олли. Он охнул, картинно хватаясь за сердце, а потом ловко спрыгнул вниз – и в одно мгновение оказался рядом.
– Сэр Далтон Марш говорит, что у тебя правильные черты. Начинать нужно с классики, друг мой, а уж потом малевать рожу вроде моей, а?.. Ну-ка, повыше подбородок!
Марвин стряхнул его руку с лица и продолжил разглядывать кисти: одна, ретушная, была по-игольному тонкой, и не переломиться могла только в цыплячьих пальцах Олли. Сгодится разве что в зубочистки. Он коварно засунул её в рот, предвкушая взрыв гнева Олли, но тот неожиданно охнул, отступил на шаг и забормотал путано, как в горячке:
– Замри! Не двигайся, Койн. Ради всего святого, не шевелись. Я убью тебя, если ты сойдёшь с места. Вот так, вот так… Не переживай, рога рисовать не буду. Настоящему чертяке этот маскарад ни к чему, а?.. Тише… тише…
…Тише! Хорошо бы сердце послушалось приказа, а то словно с цепи сорвалось, не стук – грохот. Марвин резко поднялся, стряхивая с себя дурман сонливости и воспоминаний. Олли умер накануне своего восемнадцатилетия, угас от желудочной лихорадки за считанные дни.
Как давно это было!
Но внутри вдруг полоснуло болью так остро, что на мгновение Марвин забыл, как дышать. Комната успела напитаться прохладой, но он не стал греть воду – умылся ледяной, чтобы привести себя в прежнее равновесие. Нельзя позволять ниточкам из прошлого затягивать за шее удавку. Он и так чудом сумел высвободиться из этой петли.
До завтрака Марвин решил снова навестить комнату-мастерскую, хотя вчера и проторчал там до глубокой ночи, открывая ящики с коробками и раскладывая их содержимое на длинном столе. Кисти ласково – до почти экстатического трепета – щекотали ладони, а обыкновенные листы бумаги пахли умопомрачительно. Чувствовать себя вновь причастным к этому таинству было столь волнительно, что руки дрожали; он даже умудрился разбить один из флакончиков с льняным маслом.
Картина стояла на прежнем месте, бережно прикрытая куском ткани, будто вуалью. Марвин улыбнулся холсту, как раньше улыбался сэру Далтону Маршу, надел фартук и принялся разводить краски. Не было смысла браться за что-то более существенное, пока солнце только пробуждалось. Довериться свечному свету он не мог – с годами зрение стало ухудшаться.
Птичье пение развлекало Марвина всё время, пока он подготавливал краски и искал палитру – развлекало и потом, когда он с ребяческим восторгом погружался в стихию цветов и оттенков, вымазав пару кистей и собственные пальцы.
День обещал быть погожим. Это стало понятно, когда Марвин вышел на крыльцо, чтобы выплеснуть мутную воду из ведёрка – лучи так бойко целились прямо в лицо, что пришлось сощуриться. В нижнем углу резных перил подрагивала паутина, а в её центре вяло шевелил лапками сверчок. Марвин присел на корточки, раздираемый смешным противоречием: освободить пленника или дать насытиться