Далее выяснилось, что Салафиил в назначенный срок родил Серуббабеля, тот – Авиуда, Авиуд – Елиакима, а Елиаким – Азора. И после этого скептики говорят, что мыслеформы нематериальны! Салафиил рожает не просто Бабеля – это бы еще держалось каких-то рамках… нет, он, вопреки всем законам природы, рожает Бабеля со странным для слуха префиксом, тот через какое-то время обзаводится праправнуком, и португальцы легкомысленно дают вновь открытым островам в океане его имя. И что? «Мана сеньге резултат», – как величаво выражаются носители тюркского словарного багажа. На Азорах теперь катастрофа за катастрофой.
Легкость мысли у меня после кислоты просто необычайная. Шеф не нарадуется, хотя и старается не показывать этого слишком явно…
…Беззвучно исчез за окнами Зинген, в котором вагон прицепили к другому составу, и сразу за ним поезд потонул в Шварцвальде: так и пошли чесать по бокам синие ели, увешанные доверху рыжими, празднично поблескивавшими свежей смолой шишками.
В баденском Хаттингене сделали остановку. Фон Бюринг, едва дождавшись пока вагон станет, спрыгнул с подножки на перрон и помчался к вокзалу, придерживая одной рукой брякающую по мостовой саблю, а другой – блестящий шлем со шпитцем, доставшийся ему в штабной каптёрской немного не по размеру.
Пассажиры прильнули к окнам, легкомысленно нарушая данные в Цюрихе Платтену обещания сохранять в пути инкогнито.
Наконец снова появился Бюринг. Теперь он шагал неспеша, ножны с колесиком на конце волочились по платформе, звонко отщелкивая сор и камушки, а руки лейтенанта оттягивали две громоздкие корзины. Шлем, наползая на глаза, сидел на голове крепко, отливая полуденным солнышком.
– Каспада! – Голос фон Бюринга вновь зазвенел. – Каспада! Прашу угощатца… курка, млеко… яйки.
Пассажиры восторженно загомонили. Звякнул колокол на перроне. Путь теперь лежал в Штутгарт…
…Брак мой окончился весьма скоро, мы не сошлись характерами, и теперь предстояло как-то разъехаться. Я уже ночевал по знакомым и вскоре вновь закутил по-холостяцки: текила, немножечко кислоты… и, конечно, разумное, вечное – то есть дамы и девушки. Удивительно, как скоро всё это сплелось в упругий клубок, которой, казалось, уже никогда не распутать.
На Гражданке2 давали «гумилевскую» лекцию. Цыпин заехал за мной на своем потасканном «москвиче», по пути мы подобрали нашу протеже – студенточку филфака, щедро одаренную жизнелюбием и формами, – и через час уже толкались в тесной прихожей, среди множества шуб и пальто, остро пахнувших морозной улицей. «Этот русский запах снега…», как подметил много раньше в Париже дон Аминадо, он же Аминодав Шполянский, лирик, масон и эмигрант отчасти сатирического