– Я уезжаю, – сказал Шмуэль, когда мы танцевали, – Мы репатриируемся. Папа так решил. Я буду жить в Израиле, но, слушай, как только мы устроимся, я найду работу и заберу тебя к себе. Я буду писать тебе каждую неделю. И как только смогу… Я заберу тебя.
Перед глазами у меня всё поплыло, я прижалась щекой к его плечу и молчала. Репатриация, Израиль… Всё это были далёкие непонятные слова, а близким стало одно. Он сказал: «Я заберу тебя». Он хотел забрать меня. Меня, а не Лену.
Наверное, в тот день я не спросила значения этих слов, потому что боялась знать. Боялась, что он скажет «как сестру» или «как подругу». Боялась, что ошиблась насчёт главного. Он понял. Наконец Шмуэль понял. Если цена этому – его отъезд, что ж, пусть. Я ждала так долго, подожду ещё лет пять или семь. Речь шла не о любви или надежде, не о ревности или каких-то других глупостях… Должно было исполниться предназначение. Должно было сбыться то, что ангел шепнул нам на ухо за несколько секунд до нашего рождения, – имя того, кто разделит с нами радость первой кровавой драки, игр на голубятне и поцелуя под дождём.
За осенью прощания последовала долгая зима, которая длилась одиннадцать лет. Я окончила школу и поступила в университет. Я выросла на две головы после школы, но всё равно оставалась самой маленькой на курсе. У меня было каре, и я всё переживала, не кажется ли шея слишком длинной. Я сшила себе классическое платье в английском стиле, чтобы выглядеть взрослее.
В моём кожаном портфеле, где я постоянно носила пару книг из обширных списков литературы, которыми щедро одаривал нас филологический факультет, всегда болталось письмо. Одно-единственное письмо, которое я получила от Шмуэля. Он писал, что, когда они собирались уезжать из временного жилья в кибуц, ему пришлось оставить свой любимый велосипед. Тот не поместился в машину. Шмуэль подарил его соседскому мальчику. Вот его новый адрес, он будет ждать писем. Я не знаю, что произошло со мной, – я не ответила.
Это мучает меня до сих пор, хотя прошло много лет. Я всё думаю, что случилось бы, вступи я в переписку тогда? Почему он не послал новое письмо? Почему не позвонил? Какая сила заставляла меня молчать, если знание о том, чьё имя я слышала от ангела, не покидало меня все следующие годы и не покинуло до сих пор? Я спрятала это письмо, а потом и вовсе потеряла конверт. Все спрашивали меня о Шмуэле; Лена, которая переехала в другую страну сразу после школы, стала женой банкира и мамой моих племянников, каждый раз пытала по телефону: «А что же Шмулик? Писал тебе?» – но я говорила «нет». Я просто говорила «нет». Злой или доброй была эта сила – не знаю. Я делала всё то, что должна была делать: училась, крутила романы, скучала и ждала. Что-то иное должно было произойти, что-то более стоящее, чем единственное письмо после переезда.
А потом вещи с того балкона стали исчезать по одной.
Первым