– Вот тут, мой дорогой, давай-ка договоримся: пока мой чудесный изящный буфетик стоит на лестнице, никакого ужина у тебя не будет.
– Прекрасно, моя дорогая! Просто замечательно! Раз так, я съем ваших дочек!
Мсье рычит, как людоед, и по всей лестничной клетке разлетаются детские визги.
Я в восхищении оборачиваюсь, зачарованный искорками волшебной лампы…
Их дверь захлопывается, а мне вдруг, сам не знаю почему, больше совсем не хочется заходить к себе домой.
Пойду-ка я лучше съем кебаб.
Задумчиво спускаюсь вниз.
Ее я видел раз или два, мы встречались с ней на лестнице утром, когда она вела своих девочек в школу. Вечно взъерошенная, спешащая, но всегда любезная. Мелани ворчит, потому что она как попало бросает коляску в подъезде. Коляску с кучей игрушек, ведерок, песка и крошек. Когда рядом стоят упаковки воды или молока, я поднимаю их до своего этажа и ставлю на лестницу – таким образом они преодолевают больше половины пути как бы самостоятельно.
Мелани всякий раз возводит очи горе: курьер в придачу к демонстратору – это уже чересчур.
Как-то раз эта мамочка с пятого этажа, стремительно пролетая мимо, осыпала меня самыми горячими благодарностями за мою скромную помощь, в ответ я уверил ее, что это излишне, признавшись, что в награду брал пару раз у нее печеньки из пачки, которую она оставляла в сетке под коляской. Уже издалека я услышал ее смех, а на следующий день целая пачка печенья ждала меня на коврике перед дверью.
Я не стал говорить об этом Мелани.
Его я впервые видел лицом к лицу, но мне кажется, именно его шаги я слышу по вечерам.
Я знаю, что он подписан на «Газет Друо» [16], потому что этот журнал вечно торчит из их почтового ящика, а еще – что он ездит на «мерседесе-универсале», потому что те же журналы валяются на приборной панели.
Однажды утром я наблюдал, как он вытащил из-под «дворника» квитанцию на штраф, подобрал ею собачью какашку и выбросил все это в канаву.
Это все, что я о них знаю. Надо сказать, мы не так давно сюда переехали…
Папашины диковины… Я сладко улыбался.
Колоритная у них вышла сценка. На самом деле они ругались как актеры бульварного театра. Пожалуй, даже как опереточные персонажи. Да-да, герои оперетты. Он не кричал, он пел раскатистым басом: «Неугомонные! Винтаж! Винтаж! (Звучало как „ажиотаж“.) Прекрасно, моя дорогая!» – и его вокальная партия все еще резонировала у меня в ушах.
Я улыбался, держась за перила.
Улыбался, стоя в кромешной темноте, потому что дежурное освещение погасло, а я прекрасно чувствовал себя в этой темноте, все снова и снова прокручивая перед собой эту сценку – настоящий подарок свыше: немножко парижской жизни в стилистике Оффенбаха.
Не