«Был ураган. И бабушка летела…»
Был ураган. И бабушка летела,
как бабочка летит через поля.
Её крутило в небе и вертело.
«Ой, батюшки, неужто это я?»
Платок цветастый ситцевый трепало
и космы облаков над головой.
«Не потерять бы новые чувяки,
рублёвые, с опушкой меховой».
Зачем она, во сне ль моём возникла,
Явилась в неустроенность, бардак?..
И к облаку привязанная нитка
не сдерживала воздуха атак.
Внизу, как щепки, плыли сухогрузы
в стремнине, отливавшей синевой.
И видно было белые рейтузы.
«Ах, Боже мой, сыночки, Боже мой».
Сама себя порочила – разиня!
Народ её историю трепал,
что разные широкие резинки
сверкнули на коричневых чулках.
Да если б титул ангельский, вселенский
да крылья, как у птицы, за спиной.
Она ж летела так по-деревенски,
нелепо, над Семёновой горой.
С округлою хозяйственною сумкой,
где пачка чая, сахар да батон.
А сколько было хохота и шума,
и злыдней, и зевак со всех сторон…
«Наверно, это бабушка к погоде!
К дождю и снегу! К повышенью цен!»
«Приметы есть, что мор пойдёт в народе,
хотя не сообщал Гидрометцентр!»
Я бабушке протягиваю руку
в небесный безоглядный окоём.
Ты, бабушка, держись за жизнь, за сумку.
Авось всё сон, авось не пропадём.
«Кошка – это сфинкс садовый…»
Кошка – это сфинкс садовый.
Занята спонтанным делом —
спит, привязанная к дому
шерстяным кошачьим телом.
Или смотрит, не мигая,
как плывёт по небу мимо
скумбрии святая стая,
язь, архангелом хранимый.
Видит всплески волновые
и себя над белой чайкой.
И медуз в сети печальной,
на пути к печам Аида.
А потом идёт к коленкам,
чтобы притчу промурлыкать,
как же сладко в мире пенном,
где ей чайка ловит рыбок.
«Жизнь истончилась до толики…»
Жизнь истончилась до толики.
Полон грехов орех.
Я ж подаю алкоголикам.
Вижу – им хуже всех.
Не без амвона со свечками,
злата на куполах —
без тепла человечьего
бытность вся порвалась.
Вижу – с тщедушной