живёт среди полей
и полевых цветов
сам Царь души моей.
Не узнанный никем,
ведь царство так мало.
Но для души моей
от глаз его светло.
И, как подарок мне,
невидимый в миру,
он скачет на коне
по царству своему.
А под его ногой
то травы, то снега.
Он – Царь души моей,
а я – его слуга.
Сильна земная дрожь,
но Ариадны нить
надеждой меж миров,
хоть вместе нам не быть…
Но – Солнце над горой
нам на усладу дней.
Он добрый мой герой.
Он Царь души моей.
У окна
Свет вечерний и лучистый,
невесомый – на двоих.
Сколько в жизни приключится
бед, чудес, неразберих.
Но, обнявшись, и недвижно
в раме, точно в витраже,
над районом непрестижным,
на четвёртом этаже,
в тёмной комнатке без стульев,
где и лампа не горит,
мы на уровне безумья,
мы как бы уже парим
мимо памяти прошедшей,
бывшей среди зол и пут.
Что нам стоит, сумасшедшим,
сгинуть в темень, в пустоту,
в будущее, в неизвестность…
И на уровне земном,
глядя так же бессловесно
в запотевшее окно,
запредельно излучаться,
и, слова давно излив,
точно маятник, качаться
от любви и до любви.
В мандариновой роще
Ты помнишь, когда мы были
В твоём Эдемском краю.
То – рыжие мандарины,
Я сказала, люблю.
Дерево плод уронило.
Ты поднял, в ладони сжал:
– И я люблю… мандарины, —
По-русски ты мне сказал.
Хоть были мы разной крови.
Я крашеная, ты – бел.
– Я знаю много историй, —
Добавил ты между дел, —
Тебе я их рассказал бы,
Лупя для нас мандарин.
Да как бы в мире не стало
Ещё одних именин.
Кольнуло под сердце жалком
Собравшей пыльцу пчелы,
Что жаром и впрямь обжало
В роще, от слов, стволы.
– …Лет мне немало, постольку
Не выдержу вдруг щедрот.
А разделю-ка на дольки
Я оранжевый плод.
Я ж не железный, но стойкий.
И в переделках бывал, —
Так говорил ты, и дольки
Мне по одной подавал, —
Меня ты, может, забудешь.
А, может, напишешь стих.
И станешь рыжею, точно,
От мандаринов моих.
Истории этой корни,
Среди заснеженных зим,
Пусть обо мне напомнит
Оранжевый мандарин.
«По картине Босха…»
По картине Босха
«Блаженные и проклятые»
Разъяли