Я не знаю, поймет ли меня читатель, но попробую объяснить как сумею. Я живу неподалеку от угла Боровой и Константина Заслонова, а это не просто географическая привязка или обозначение декораций, это место, духом которого ты пропитываешься до изнанки. Оно входит в тебя, становится одним из твоих начал, одним из аспектов твоего бытия, и я не уверен, есть ли в городе еще места, подобные ему в этом смысле, разве что Коломна. Здесь Петербург. Не могу этого внятно растолковать: Васька, Петроградка – это все не то, это немного другое. Здесь уже не центр, однако еще не фабричное предместье, здесь грань, где все перемешалось, от света и тьмы до добра и зла. Здесь старые доходные дома и глухие брандмауэры с редкими подслеповатыми окнами, нагромождение крыш и узкие щели дворов с их помойными контейнерами, кошками, подвалами, запахами мочи, картофельных очистков, свежести после дождя и прелой листвы в палисадниках, годами не убираемых; щербатый асфальт и останки брусчатки начала прошлого века, сквозняки в подворотнях, кафе, рюмочные, мастерские по ремонту кожгалантереи и металлоизделий, иногда автомобили, иногда – люди. Как-то мне довелось в своих скитаниях по городу заглянуть в одну из многочисленных лавок художника: я люблю такие выставки-рынки, где можно бесплатно поглазеть на работы современных живописцев, изредка – купить что-то приглянувшееся. Петербургские пейзажи, среди которых я обычно брожу взглядом, нечасто балуют чем-то особым. На этой картине я словно споткнулся. Кирпичная стена дома, гаражи, голые деревья, дождь. Все. Но понял сразу – моя. И я ее не купил, потому что стоила она семьдесят пять тысяч рублей, при средней цене всего остального тысяч по пятнадцать-двадцать. Не поднялась рука. И жалею об этом уже третий или четвертый год. Художник понимал, что писать, а я чувствовал, что выбрать. Если я еще не растолковал читателю, что этот город делает с людьми, ему придется остаться в недоумении: других объяснений у меня нет.
Мне не растолковать ему тем более и того, почему здесь так тянет к водке и почему ночи здесь наполнены безвременьем и унынием, и почему так тревожно горит тусклая желтоватая лампочка в подъезде. Дело вовсе не в том, кто ты, каким ты был и кем стал, и не в жизненных успехах и провалах, и не в том, что жена ушла, что-то брезгливо бросив напоследок, а дети изредка звонят по выходным, поинтересоваться здоровьем и планами на ближайшие годы, а в том, что после одиннадцати вечера в этой тьме идет человек. Вот и все, и сказать что-то более вразумительное я не в состоянии. Я не знаю, кто он, а положа руку на сердце, не знаю и того, есть ли он, или это плод воспаленного воображения, но он есть во мне, он идет той улицей, с которой я как будто когда-то свернул, не то устав, не то усомнившись в верности направления, а его путь лежит в темноте и в темноту. Если этого вновь недостаточно, вслушайтесь в текст Шевчука: «Черный пес Петербург, я слышу твой голос в мертвых парадных, в хрипе зонтов… Наполняются пеплом в подъездах стаканы, в непролазной грязи здесь живет пустота». Это не беспросветность, не оборотная сторона бытия, это дух места, genius loci, он не хорош и не плох, просто он становится твоим, он определяет твой образ восприятия и чувствования, твой стиль жизни, и тогда то ли ты пьешь водку, то ли она пьет тебя, и ноги в конечном счете сами ведут тебя на Обводный канал. А до Обводного от моего дома не более пятнадцати минут пешком.
Почему на Обводный, не могу взять в толк. Здесь опять загадка, перед которой я бессилен. Обводный канал и есть черный пес Петербург. Отсюда недалеко и до Волкова кладбища, где воют волки. Обводный канал – это опять доходные дома, полуразрушенные и заново отстроенные, с закопченными окнами или блестящими стеклопакетами, торговые центры и пустыри, вокзалы, железные кружева Американских мостов и круглая башня газгольдера Петербургского газового завода, и легенды, от незапамятных до вчерашних. Его протянул от Невы до речки Екатерингофки инженер Карбонье в семидесятые годы восемнадцатого века, потревожив покой, как говорят, разрушенного шведскими рыцарями языческого капища. Нехорошая слава сопровождает его с того самого времени. Много раз он менял название, становясь то Загородным каналом, то Новой канавой, а остроумные горожане некогда крестили его Обвонным – с тех пор, как промышленные предприятия, коих тут немерено, превратили его в коллектор сточных вод. Странным образом место это притягивает к себе тени, темные тона спектра городской жизни. Здесь небезопасно: район северного берега от Московского проспекта до Рузовской улицы (Рузовская, Можайская, Верейская, Подольская, Серпуховская, Бронницкая – как их прозвали в народе для легкого запоминания, «Разве Можно Верить Пустым Словам Балерины») еще при Николае был известен как конгломерат воровских притонов, и