Эми разворачивается и сгибается пополам, нависая над девочкой под прямым углом. Эмма тянется к ней, не то извиняясь, не то пытаясь обнять. И тут Эми дает ей пощечину, сшибая хрупкое тельце в грязь. Я прикрываю рот обеими руками, чтобы заглушить возглас возмущения.
В поднятой руке Эми я узнаю отпечаток пальцев собственной матери на своей щеке, наманикюренную пятерню на мягкой юной коже. Считая эти отпечатки, я научилась вычитанию: 3–2=1, 5–1=4, 4–2=2, 5–5=0. Каждый час исчезал один след, и я продолжала считать, пока не оставалось ни одного.
Эмма хватается за лицо и орет, а Эми берет себя в руки и возвращается в дом. И тогда я понимаю, что узнаю этот крик. Он накрывает меня волной. Те крики, которые я слышала, это крики Эммы. Те крики в квартале. Эмма ковыляет к двери и колотит по ней, царапает в истерике, а я озираюсь в поисках соседей – где же они?
Я теряю ее из вида, когда она огибает дом и бежит к крыльцу, но потом возвращается. И, в конце концов, снова садится на траву. Под завывания Эммы скрывается солнце. Боже, как жутко она ревет.
Эмма рвет траву, и наконец крики затихают. Я различаю на ее щеке красную отметину от пощечины. Через каждые пару секунд она оглядывается через плечо – не придет ли кто за ней, не обнимет ли ее мать с извинениями и в слезах, но нет.
Я собираюсь с духом, хотя колени не гнутся, а мочевой пузырь вот-вот лопнет. Ее имя комком стоит у меня в горле. Теперь уже поздно отступать. Я могу вернуться, сесть в машину и уехать в прежнюю жизнь. Могу сделать анонимный звонок властям или в школу в надежде, что семье помогут. Но я знаю, как нелегко матери измениться, даже когда так много стоит на кону.
Судорожное дыхание отдается жжением в ребрах. Ноет лодыжка. Я зажмуриваюсь и принимаю решение. Встаю, и каждый сустав ниже пояса отдается болью. Словно под водой, я шепчу два слога.
Эмма встает, и я слышу ее вздох даже с такого расстояния, а потом я снова шепчу ее имя, и она идет к лесу.
– Кто… кто тут? Кто это?
Я только во второй раз слышу, как она разговаривает. От нежного голоска щемит в груди. Эмма икает и снова спрашивает, кто я, ее грудь судорожно дергается после рыданий. Я изо всех сил стараюсь не обнять ее, прижав к себе и заверив, что все будет хорошо.
Я этого не делаю. И ничего не говорю. Я стою смирно, пока она оглядывается на дом, где по-прежнему тихо. Может, дверь откроется, может, мать или отец выйдут и притворятся, что этой ссоры не было, и весело воскликнут: «Пора ужинать, милая! Иди ужинать!»
Но никто не выходит. Стоит тишина, здесь только это мгновение, лес и мы.
Эмма делает еще шажок, и еще один, а потом ее поглощает лес. Я стою рядом с ней, переминаясь с ноги на ногу. Она щурится, пока не привыкает к сумраку, и крутит головой налево и направо. Потом ее взгляд останавливается на мне, и когда она видит в лесу человека, губы удивленно складываются в форме