Как бы там ни было, но начальник распорядился, а и дело подчинённого выполнять приказ. Все тут же занялись постельными принадлежностями. Браилов первым расположился на кушетке, смежил веки и ровным дыханием показал Хрусталёву именно то, что тот и ожидал увидеть и услышать: здоровый сон безмозглого подчинённого. Такому разведчику, как Семён Ильич, обмануть, пусть и профессионального, но всего лишь «цербера», не составило труда. Убедившись в том, что приказ выполнен в точности и беспрекословно – в части отхода ко сну – Хрусталёв молча закрыл за собой дверь. Как старший по званию и должности, он имел отдельную комнату: «заслужил, однако».
Когда из комнаты Хрусталёва донёсся характерный топот полковничьих сапог, Семён Ильич иронически покосился на дверь. Полковник, как он считал, предусмотрительно неплотно прикрыл её, оставив зазор между ней и дверным косяком сантиметра в три шириной. Наверно, таким способом он хотел дополнительно убедиться в том, что его подчинённые не нарушают приказа. Но через пятнадцать минут Хрусталёв уже сам храпел так, что впору было обкладывать дверь и стены подушками в качестве звукоизоляционного материала.
Выждав для верности ещё пять минут, и убедившись в том, что Морфею отдался не только Хрусталёв, но и все сотрудники охраны, Браилов осторожно поднялся с кушетки и выглянул в коридор. В коридоре было тихо и пусто: не велено же. Неслышно – Лозгачёв за этот шаг прозвал его «Барсом» – Семён Ильич ступил на ковровую дорожку. Здесь, на даче, ковровые изделия были всюду. Но ковёр – настоящий, огромный, пушистый – был только в зале, где Хозяин принимал гостей и где он сейчас спал.
Вот и дверь комнаты Хрусталёва. Браилов приоткрыл её так, что не скрипнула ни одна железка: осторожный и недоверчивый Хрусталёв нарочно не разрешал смазывать петли дверей, к чему сотрудники охраны относились с пониманием. Полковник лежал на раскладушке – сам отказался от кушетки – и громко храпел. Не притворно, а, напротив, со смаком, то бишь, с горловым рокотом и носовым присвистом.
Но не это удивило Браилова: полковник был, хоть и в галифе, но в одной нательной рубахе. Китель его был аккуратно повешен на спинку венского стула, сильно побитого временем, задницами гостей и неумеренным энтузиазмом прислуги. И хоть он был в галифе, но сапоги его стояли у ножки стула, а на ободе того были аккуратно развешены серые – в прошлом белые – байковые портянки.
Это было неслыханным