Солдат подтолкнул юношу поближе к императору, сдернул с него плащ и грубо пригнул ему шею рукой. Под плащом обнаружилась морская форма.
– Etes vous jacobin? – справился император так формально, словно речь шла о месте службы.
– Никак нет, ваше императорское величество! Гардемарин Морского шляхетского кадетского корпуса Толстой!
Император задумался, пытаясь соотнести этого Толстого с одним из генеалогических направлений, которое было бы ему приятно или неприятно, то есть, больше бы тяготело к его отцу или матери, но не соотнес. Толстых было слишком много во всех сферах жизни.
– Графа Петра сын?
– Никак нет, ваше императорское величество, племянник! Федор Иванов Толстой!
Император оглядел гардемарина таким взглядом, который был страшнее всякой угрозы: взглядом небесной пустоты, не принимающим созерцаемого предмета. Видящим, во всяком случае, что-то другое, какую-то идею вместо человека.
– Яблоко от яблони… Отчего не на классах? – продолжал допрашивать Павел.
– Имею увольнение по болезни. Страдаю гнилой лихорадкой, – рапортовал Толстой.
– Больно он прыток для лихорадочного, ваше императорское величество, – доложил один из кавалергардов. – Так саданул кулаком, что мало плечо не отсохло.
– Отчего же ты побежал, Толстой? – почти ласково спросил государь. – Разве твой царь тебе враг?
– Никак нет, ваше императорское величество! Они поскакали, а я побежал. Должно быть, в голове помутилось от горячки.
– А почему не по форме? Где букли, где треугольная шляпа?
Вдруг император страшно побледнел, щека его дернулась, как, говорят, дергалась у его великого предка.
– Почему шляпа! Я как велел? Бонапарта вам, гильотину? Щенок! – перешел он на истошный крик.
– А знаешь ли ты, что я тебя в Сибирь, в Камчатку?
Хочешь в Камчатку?
– Никак нет, ваше императорское величество, – отвечал Толстой, весь дрожа, но глядя прямо на царя.
– Чего же ты хочешь?
– А если угодно вашему императорскому величеству, то в гвардию.
Это была даже не дерзость, а нечто совершенно выходящее за пределы разумения, как будто разъяренный бык подбежал к человеку, а тот почесал его за ухом. Император остолбенело уставился на мальчишку, и с его глаз стала сходить пелена, во взгляде началось прояснение просыпающегося человека. В это время из кареты раздался звонкий женский смех, император обернулся на карету, снова на гардемарина и… улыбнулся. Его мопсовое лицо при этом приняло такое неожиданное, страдальческое выражение, что на него нельзя было взглянуть без жалости.
"Господи, – подумал Толстой, не понимая толком, к кому или чему относится эта мысль. – Господи Иисусе!"
– После