Барабанщики «Передового и Тыльного». Редьярд Киплинг

вместе, – сердито сказал полковник. – Что я с вами буду делать? Увещевания на вас не действуют, в тюрьму или под арест вас не засадишь, только и остаётся опять выпороть!

      – Прошу прощения, сэр. Не можем ли мы сказать несколько слов в нашу защиту, сэр? – пропищал Джекин.

      – Это что ещё? Не желаешь ли ты также и со мной подраться? – спросил полковник.

      – Нет, сэр, – ответил Лью. – Но если к вам приходит человек, сэр, и объявляет, что идёт донести на вас за то, что вы крошечку повздорили с вашим другом, сэр, и хочет содрать с вас денег, сэр…

      Дежурная комната огласилась взрывом хохота.

      – Ну?.. – сказал полковник.

      – А так хотел сделать этот господин, с прыщами на лице, сэр. И мы только не хотели допустить, чтобы он это сделал, сэр. Мы немного поколотили его, сэр. Но ему не нужно было вмешиваться в наши дела, сэр. Мне не хотелось быть выпоротым тамбур-мажором, сэр, не хотелось, чтобы на меня доносил какой-нибудь капрал, но я… я думаю, сэр, что некрасиво, сэр, когда приходит штатский и разговаривает таким образом с военным человеком, сэр.

      Новый взрыв хохота огласил дежурную комнату, но полковник оставался серьёзным.

      – Какого поведения вообще эти мальчики? – спросил он полкового сержанта.

      – Капельмейстер, сэр, – единственный человек в полку, которого они боятся, – говорит, что они могут сделать все, но никогда не солгут.

      – Неужели мы пошли бы на обман из-за такого человека, сэр? – сказал Лью, указывая на пострадавшего.

      – Ну, хорошо, убирайтесь вон, – раздражённо сказал полковник, и, когда мальчики вышли, он отчитал сына базарного сержанта за то, что он вмешивается не в своё дело, и приказал капельмейстеру держать построже барабанщиков.

      – Если ещё который-нибудь из вас придёт ко мне на ученье с такой разукрашенной мордой, – заорал капельмейстер, – я прикажу тамбур-мажору содрать шкуру с вас обоих! Поняли, бесенята?

      Но он тотчас же поспешил смягчить свою угрозу, как только Лью, похожий на серафима с опущенными крыльями, подошёл к трубе и огласил окрестность боевой мелодией. Лью был, действительно, музыкант и часто в самые трудные минуты жизни изливал свои чувства при помощи любого инструмента в оркестре.