– Ничем? И давно?
– Ирина Ильинична ведёт хозяйство, – вступился Тузин. – Не думайте, что в наших краях это легко. Как видите, у неё муж, сын, зимние грядки, кошка, собака, голубь.
– А я не думаю, что это легко! – сказал Петя. – Наоборот, я считаю это жестокой жертвой. Жаль, что голубь и кошка согласились её принять.
– А это не жертва. Это всё по любви! Каждый из нас для другого что-то делает. Я не стал бы на этом так уж зацикливаться. – Тузин говорил мягко, следя за тем, чтобы преждевременно не сорвалась зреющая у него на глазах кульминация.
– Человек не ангел, и ему надо, чтобы его стёртые руки и раздолбанная душа вызывали в ком-то уважение и восторг! – глядя мимо хозяина в уголок, где почти растворилась Ирина, твёрдо возразил Петя. – И мне лично без разницы, обо что человек ломается – о клавиши, подмостки или о домашние дела.
– Этак мы всю жизнь проведём во взаимных расшаркиваниях! – заметил Тузин, но Петя уже не слышал его.
– Ирин, а профессия у вас есть какая-нибудь? – возобновил он допрос.
– Я художник! – взволнованно отозвалась она. – Федоскино люблю… В юности очень увлекалась! Знаете, сколько шкатулок моих разошлось! Потом училась ещё по фарфору. Как Миша родился, поначалу ещё что-то делала, а потом хлопоты закрутили. Пару лет назад достала мой сундучок с инструментами – краски высохли, всё…
Переместив стул поближе к Ирининому закутку, Петя положил локти на деревянную спинку и уставился на хозяйку – в её прозрачные, дрожащие свечным огоньком глаза.
– Федоскино хорошо, – сказал он. – А Палех знаете?
Я насторожился, вспомнив палехскую шкатулку Елены Львовны, произведение «музейной ценности», – как говорил мне Петя. Это была единственная вещь, которую он позволял себе держать на крышке рояля. Я прекрасно помнил сюжет: по-над звёздной бездной летит Иван-царевич на Сером Волке в золотой Град, крепко держит в объятии Марью-царевну, ухо слышит нездешний звон, разлетающийся звёздочками по чёрному лаку. Царевич (вот и объяснение пристрастия!) похож на Петю – вихрятся волосы, черно горят глаза, бездны он не боится. А у Марьи тонкие бровки, золотые косы из-под платка, и прописаны тончайшей пыльцой веснушки. Она словно спит, белы руки опущены по расшитому сарафану. Её ещё расколдовывать.
Эту конфискованную у мамы шкатулку Петя любил всерьёз – ставил перед собой на рояль и играл, глядя в неё, как в ноты.
– Хотите, найду вам классную – увлекательную! – работу? – произнёс он, ударяя каждое слово.
– Работу? – пролепетала Ирина.
Петя глядел на неё с совершенно недопустимой настойчивостью. Пропустил леску взгляда через зрачки и держал, не давая махнуть ресницами.
– Свету вам добавить, Пётр Олегович? Не темно? – полюбопытствовал наблюдавший за сценой Тузин.
– Нет, совсем не темно. Светло! – обернувшись, ответил Петя и прибавил искренне: – Мне вообще у вас очень светло, правда!
На миг мне сделалось жутко – не завалялось ли под кроватью