Ручка в жопе
Это когда-то должно было случиться… Случилось, когда в своём самоутверждении отчим не дождался от меня ответного обожествления с почитанием, и решил прибегнуть к унижению. Жаль, детским умом тогда я не мог понимать, что в моих отношениях с отчимом назревает что-то большее, что-то грубое, опасное. Что-то такое прыгало у него по языку, что-то сознательно хоронил он за пьяным скотским словоблудием. Оно прыгало-прыгало, и когда-нибудь должно было спрыгнуть. И спрыгнуло. Однажды его нарыв прорвало…
Я делал уроки. Но тут пришёл отчим, уселся напротив. Он никогда не смотрел в мои тетради, ему похую были все мои оценки (хорошие и плохие), до сраки – мои уравнения и задачки. Он лишь через приоткрытую дверь пару раз видел меня делающим уроки и точно ни разу не сидел напротив, пока я выполнял «домашку». Потому что отчим буквально жил на кухне, на своей кухонной табуретке, где проводил целые дни. Сколько помню, он всегда сидел ногу на ногу на этой табуретке, оттуда и говорил, и командовал, и управлял нашей семьей, глядя при этом в кухонное окно. А тут вдруг – пришёл, уселся напротив и уставился на меня. Как всякий троечник с набором двоек, я настороженно выперся на него. Отчим молчал. Я даже шевелиться перестал. Непонятная пауза была недолгой. Отчим вдруг нетерпеливо ткнул меня в руку и сказал через какую-то ядовитую полуулыбку: «Давай-давай, делай уроки-то. Пиши!». Я старательно переписал пример из алгебры и честно задумался над решением.
Сказать по правде, когда я делал уроки, я имел привычку грызть ручку. Сначала колпачок у неё сгрызал, потом – завёртку… Раньше были такие шариковые ручки с пластмассовой завёрткой под колпачком; они и сейчас, бывает, продаются, только я ими, бюджетными, больше не пишу, да и давно прошла привычка грызть пишущие принадлежности. А тогда грыз. Грыз автоматически, не осознано, особенно когда, например, пытался разгрызть никак неподдающийся мне гранит ёбаной алгебры. Будучи разгрызенными, эти завёртки совсем переставали удерживать чернильный стержень, потому стержень выскакивал из ручки, и ею уже невозможно было что-либо написать.
Под прицелом отчимовского взгляда, честно думая над решением задачи, я опять начал грызть ручку… И тут отчима распружинило.
Он яростно закатился своим трещоточным смехом: заготовлено, без придыхания, с несдерживаемым выбросом слюны. Он так и смеялся-плевался перегаром, пока не высмеял весь задуманный для унижения лимит деревянного смеха: «Блядь, сука! Ты уже все ручки в доме сожрал! Жрёшь их и жрёшь, блядь! Ни одной целой в доме не осталось, все ручки сожрал! Я сегодня их даже в жопу себе запихивал – чтобы ты не грыз их. Они же говном воняют, понюхай, блядь, они воняют, а тебе всё похую, ты и с говном их сгрызёшь!». И, изобразив крайнее омерзение, брезгливо сморщился на меня своей перегарной небритостью…
Много позже я понял, что в этот вечер отчиму просто нужен был очередной повод для самоутверждения, причем – последний бой как трудный самый. Этот тридцатилетний