Он со страстью доходяги-дистрофика набросился в камере на принесенную жратву, пошел «в пике», выклянчил добавку, потом рухнул на койку, прикинулся спящим – лишь бы тюремщики, постоянно следившие за ним в очко, не заметили каких—либо внешних проявлений совершенно бешеного игрового азарта, целиком его охватившего.
Здоровый глаз А. В. Д. с непривычки устал и плохо видел в камере, до того хмурой, что даже свет – божественный свет – казался скудной птюхой черняшки, выдаваемой подлыми раздатчиками хлебов небесных; лежа лицом к стене, неживой хлад которой ублажал побитое лицо, и проводя по ней пальцами разбитой руки, он случайно нащупал две чем-то кое-как нацарапанные буковки «О М»; сердце забилось: свои инициалы, несомненно, нацарапал поэт, снова попавший—таки в чекистские лапы… буковки уже были закрашены серостью еще не совсем заскорузлой масляной краски, но все-таки приникновение пальца к их щербинками сообщало душе настрой возвышенный и, одновременно, глубокий – точно такой же, какой производили на нее дивные стихотворения гонимого поэта, осмелившегося не только написать, но и читать вслух неслыханно дерзкий стишок про усатую нелюдь в сапожищах.
Он думал о невольной родственной близости своей судьбы с судьбой поэта и о том, что подобная близость выше кровного родства… она – по душе, не по крови, причем, по душе бессмертной, по общей, уравнивающей великое с малым, поэтому благодарно наследующей все то прекрасное, что создано поэтами со стародавних времен до скверных и пошловатых наших дней… слава небесам, живы великие тексты, благодаря которым, как бы то ни было, преображаются поколения людей… ему вспомнилась шутка жены, воспринятая и как типичный образец прелестной дамской логики, и как нечто касающееся мистической тайны той вечной преемственности, что издавна бытует в культурах и языках всех наций мира: «Пушкин вовсе не умирал, – просто его Муза до сих пор не покидает крупнейших русских поэтов, достойных ее покровительства… неужели ученому это так уж трудно понять?»
А.В.Д. вспомнил несколько обожаемых им стихотворений О.М., с виду простых, на самом-то деле таких – до головокружения – бездонно глубоких, что проникся, как бывало прежде, вдохновением, безусловно, порожденным величественным духом словесности гения.
«Это ангел мой подсказал, как следует подстраховаться, что притырить и где с умом оставить приманку – „подзабытые“ скомканные, явно суматошно брошенные в мусорку, зашифрованные второпях странички… больше некому, это он – ангел… о если б мне, как человеку, всегда думать наперед не о лучшем, принимая желаемое за действительное, а о самом что ни на есть худшем из всего, что может случиться и произойти, то скольких, Господи, дерьмовых ошибок можно было бы избежать, скольких не допустить глупостей, нелепостей, уродств в своей собственной жизни, в жизнях близких мне людей… в конце концов, не терзала бы