когда горит
торф на болотах.
И я не знаю кто ты мне!
Ты тень из прошлого,
прости,
всего хорошего!
Богиня третья
Ага, вот и твой подъезд.
Все парадные
посадили на замки,
запоры, засовы и захламили их.
Пересекаю энное количество
лестничных пролетов и…
у тебя!
Уже стою перед дверью
и жму указательным
пальцем на кнопку звонка.
За дверью раздаются
соловьиные трели
и стук каблуков.
Твоя мать в прозрачном белом пеньюаре,
на высоких шпильках
открывает дверь с видом хищной кошки,
но осекается, бросая смущенные улыбки.
Ты по обыкновению
стоишь с радиоприемником у окна
и ловишь волну.
Песен так много
и они, конечно, все о любви…
Ты пришла
ко мне на день рождения
и принесла горсть фейхоа.
Маленькие, зеленые,
с укропным вкусом
больше похожим на фенхель.
Хотя мне и понравилась
эта пряность вкуса,
но позже я познал
истинный вкус фейхоа —
Нежный, незрело клубничный,
но полноценный
в своей зеленой молодости.
Ты говорила мне,
что вы с матерью остались одни,
что у тебя умер отец.
А этот «новопреставленный»
гуляет по вещевому рынку
с какой-то молодой особой!
Ты говорила мне,
что тебя жестоко
избили местные гопницы,
а под бинтами и пластырем
ни синяка, ни царапины!
Ты говорила,
говорила, и опять это были
только слова.
Слова, ничего не значащие!
«Всего одна осталась
ночь у нас с тобой…» —
плакала в динамике певица[7].
– Я ревную тебя! —
ты кидаешь мне в спину,
словно дротиком в мишень.
– Нет, не попала,
сердце, оно только
на одну четверть слева,
задела, но не попала! —
смеюсь я.
Потому и смеюсь,
что не попала!
Ведь ты надеешься,
что я кинусь к тебе в объятия.
О, как это глупо!
Ты хочешь погреть
свои заледенелые руки
на костре моей любви к ней!
Нет, не дам, ни за что, не смей!
Не смей! Не тронь! Не тронь!
Гитара, моя гитара!
Я же умру без нее!
Нет! Нет!
Можешь забрать все,
гитару не тронь!
Моя любимая, проститутка,
продажная женщина,
Божия тварь!
Стоит на морозе
в короткой юбке,
стоит и смотрит,
но не в глаза,
Я из машины за ней наблюдаю
Больно мне, плохо,
тошнота, отравление.
Ты променяла меня
на этих породистых