– Пойди, перемени платье и подкрепись в триклинии. Подожди меня там.
«Не попасть бы мне в какую-нибудь скверную историю, – подумал комедиант, уходя в комнату для гостей, чтобы переодеться. – От этой сумасшедшей можно всего ожидать. Боюсь, не сделал ли я крупной ошибки?»
Переменив платье, он вошел в триклиний, где его ждал ужин. За вкусной едой и фалернским вином старался забыть о своем тяжелом путешествии и заглушить страх перед будущим.
Но не успел он и вполовину утолить свой голод, как вошла Эвтибидэ. Бледная, но по наружности спокойная, она держала в руках сверток папируса, обернутый в пергамент и перевязанный тесьмой, концы которой были скреплены восковой печатью с ее именем и с изображением Венеры, выходящей из морской пены.
Метробий смутился и спросил:
– Что это, красавица моя?.. Я желал бы знать… К кому это письмо?
– И ты еще спрашиваешь! Конечно, к Луцию Корнелию Сулле.
– Ах, ради маски Момуса! Не надо так спешить. Поразмыслим хорошенько, дитя мое!
– Тебе-то какое дело до всего этого?
– Но… да хранит меня Юпитер Олимпийский, а если Сулле не понравится, что вмешиваются в его дела? Если вместо своей жены он набросится на доносчиков? Или, что еще вероятнее, он сорвет свою злобу на всех?
– А мне что за дело?
– Но… позволь, красавица моя… Не спеши! Если тебе нет дела до гнева Суллы, то мне есть дело, и даже очень большое.
– А тебе-то что?
– А то, любезная людям и богам Эвтибидэ, что я очень люблю себя, – горячо возразил актер.
– Да ведь я тебя не называю, и, что бы ни случилось, ты тут ни при чем.
– Прекрасно, что ты не называешь, но видишь ли, в чем дело: я тридцать лет близок к Сулле.
– О, знаю… ближе, чем следовало бы желать для твоей доброй репутации…
– Не в том дело… Я знаю этого зверя, то есть этого человека… я знаю, что при всей дружбе, которая связывает нас столько лет, он вполне способен велеть свернуть мне шею, как свертывают шею цыпленку… а потом устроить мне пышные похороны с боем полсотни гладиаторов вокруг моего костра. Только, к моему несчастью, я уже не буду в состоянии наслаждаться этим зрелищем.
– Не беспокойся, – возразила Эвтибидэ, – с тобой не приключится ничего дурного.
– Дай-то, небо, которое я всегда чтил!
– Почти же теперь Вакха и выпей пятидесятилетнего фалернского. Я налью тебе.
В триклиний вошел в это время раб в дорожном платье.
– Помни же мои наставления, Демофил, и нигде не останавливайся до прибытия в Кумы.
Раб взял из ее рук сверток, положил его за пазуху и, поклонившись своей госпоже, закутался в плащ и вышел.
Эвтибидэ, успокоив Метробия, у которого фалернское развязало язык, так что он готов был продолжать беседу, сказала, что потолкует с ним завтра, и вернулась в конклав, где Лукреций, с табличкой в руке, перечитывал написанное.
– Прости, что меня задержали долее, чем я предполагала… Но я вижу, что