Что же ей делать? Написать в партком? Глупость, дикость, бред.
Да кого она обманывает? Ее не страшит, поверят ей в милиции или нет, ее пугает огласка. Да. Если преступления Анатолия станут достоянием общественности, как ей жить дальше? Как она будет выглядеть в глазах общества. В глазах детей? Невозможно!
Лариса Валентиновна уронила голову на руки. Боль, горечь, разочарование, стыд, ненависть, жажда мести кипели в ней, бурлили, сплетались, перемешивались, как зловонное ядовитое зелье, ища выхода, стремясь вырваться наружу.
Что же ей делать?
Как хочется с кем-нибудь посоветоваться, поделиться своим горем. Ах, если бы был жив Модест! После его смерти у нее не осталось настоящих друзей. Есть дети, но разве им можно такое рассказать. Сестра? Лариса Валентиновна представила ее лицо, презрительные, недоверчивые глаза и навсегда выкинула из головы эту мысль. Нет, нет, это их личное, семейное, ее не касается.
Луша! – неожиданно вспомнила Лариса Валентиновна. Луша была безгранично предана Модесту, их семье, она недолюбливала Анатолия, Луша ей поверит, поддержит ее, поможет. И Лариса Валентиновна, торопливо одевшись, вышла из квартиры.
– По закону за убийство полагается расстрел, – жестко сказала Луша, выслушав Ларису Валентиновну.
К счастью, Луша не сказала ей ни слова упрека, молча выслушала, и все. И потом коротко про расстрел.
– Да, Луша, но какие доказательства? Столько лет прошло, его даже тогда не подозревали, а сейчас? Даже если милиция начнет проверять, все вокруг скажут, что Анатолий порядочный человек, известный композитор, заботливый муж и отчим. Ну в крайнем случае скажут, что он мне изменял, и вот тут милиция решит, что я просто захотела ему отомстить. А уж про камертон и говорить нечего, никто не поверит.
– Да уж, ерунда, – мрачно согласилась Луша. – Никакой камертон из бездаря гения не сделает. Вона, дай мне циркуль или, скажем, скрипку, и что, из меня великий ученый выйдет или скрипач? Глупости это все.
– Да, но ведь Анатолий убил из-за камертона, значит, сам-то он в эту сказку поверил, – неуверенно проговорила Лариса Валентиновна. – И знаешь, Луша, он ведь до смерти Модеста и до нашей женитьбы никаких успехов достичь не смог, а потом вдруг – раз! – и такое дарование. Ведь Анатолий действительно очень красивую музыку стал писать, сильную, глубокую.
– И чего? Есть люди, у которых дарование рано открывается, есть у кого поздно. Я сама слыхала, как Модест Петрович покойный об этом говорил, – отмахнулась Луша.
– Луша, а ты не знаешь, откуда у Модеста Петровича тот камертон и почему он был так уверен, что тот самому Чайковскому принадлежал?
– Да рассказывал как-то давно, только не мне, а Зиночке, когда еще только поженились, а я тоже слыхала, жили-то мы тогда в одной комнате, – со вздохом проговорила Луша. – В общем, случайно к нему камертон этот попал, он потому и вспоминать не любил, но Зине врать не стал, она его с самого детства