Только помереть не мог он, ох и мучался, терзали его бесы за дела его тёмные, ох, как терзали. Кричал он и выл на все лады, так что и к избе его подойти жутко было. По ночам до первых петухов тени чёрные вокруг избы его летали, словно лохмотья рваные, ожившие. В одну из ночей гроза разразилась, а над избой колдуна молнии метались, в ту ночь и помер он. Так люди побоялись его на погосте хоронить, как душу христианскую, покумекали, да и унесли тело его в лес дремучий, сколотили там домовину, да там и оставили.
Да только с той поры бродит, бают, он по лесу ни живой, ни мёртвый, ни в том мире, ни в этом. Нет ему покоя. А домовина его стоит нетронутая временем и по сей день, так то…
Встрепенулся Гришка, согнал с себя туман образов забытых, всколыхнувших память его, и вскочив с места, топнул ногой:
– Завтра же пойду в лес! Отыщу ту домовину! А там будь что будет…
***
Выбрал Григорий день, когда погода встала сухая, жаркая, да и снарядился в лес, будто бы по дрова.
– Да куда ж ты собрался? – подивилась мать, – Ведь у нас три поленницы стоят, да и по осени за дровами-то ездят.
– Я место приглядеть, – буркнул Гришка и, взяв в сенцах топор, вышел из избы, пока старушка-мать не начала расспросов.
Быстро прошёл Гришка через деревню и вышел в луга, за лугами и лес начинался. Берёзки белые обступили опушку хороводом, словно девицы стройные в сарафанах светлых, перебирают косы свои зелёные до пят, улыбаются. Рядом липы медовые в золотом цвету, поразвесили солнечные соцветия, дух стоит сладкий кругом, а над липами пчёлы-труженицы жужжат, стараются, лето оно скоро пролетит, не заметишь, надобно впрок успеть медку запасти.
Залюбовался Григорий этой картиной, даже на душе вроде легче стало, и мысль закралась вдруг – правильно ли я делаю? Не далеко ли зашёл? Ёкнуло внутри – ведь грех… Но тут вновь всплыла в памяти улыбка Тосина, смех её звонкий, стан стройный, и нахмурил Гришка брови, насупился, да быстрым шагом зашагал в лес.
Долго он бродил, сначала по тропкам, а после по нехоженым местам, уходя всё дальше от мира людей, в самую глушь леса, в чащу, пока не понял, что кружит на месте. Остановился Гришка, отдышался, огляделся. Точно, был он уже здесь, вон и коряга знакомая лежит. С досады Григорий пнул трухлявый, тёмный бок. И тут послышался скрежет, словно дверь на петлях ржавых, давно несмазанных, заскрипела. Замер Григорий, не понимая что тут творится и тут коряга трухлявая заворошилась, заворочалась, закряхтела тяжело и стала подниматься. Струхнул было Гришка, а после усмехнулся:
– Быстро же ты, братец, испужался!
И, подняв топор, приготовился к встрече с неведомым существом. Меж тем поднялась коряга, расправила длинные корявые пальцы-сучья, разлепила морщинистые наросты на коре, за которыми показались жёлтые сонные глаза, взглянула сурово на того, кто