Перед смертью её раздели догола и выволокли на снег. Один из солдат в шутку облил её ледяной водой из кадки. На морозе вода ошпарила, как кипяток. Лиля истошно заверещала.
Солдаты и офицеры громко смеялись и улюлюкали. Как свора охотничьих собак, они погнали девочку к наскоро сколоченное виселице, и понукали её грязными ругательствами.
– Nutte!
– Hündin!
– Schickse!
Молодой офицер приподнял невесомую Лилю, чтобы на шею накинули грубую верёвку. Обледеневшие волокна царапали кожу. Немцы смеялись и тыкали пальцами в кровавую кашу, в которую превратилось лицо девушки. Правая бровь стекла вниз, как воск на свечном огарке. Второй глаз не открывался вовсе. Из-под чёрной щелочки между веками выступили розовые слезинки и быстро высохли на морозе. Распухшие губы не закрывались: сквозь сиреневые валики виднелись обломанные зубы.
Немцы столпились вокруг еле живой партизанки, чтобы сделать фотографию на память. Под раскаты одобрительного хохота офицер Раух приколол девушке на голую грудь красную звёздочку, которую нашли при обыске.
Её хватали за руку и махали на камеру, словно та была тряпичной куклой. Молодой Христиан замёрзшими пальцами крутил ручку переносной Arriflex.
Раух вышел вперёд и аккуратно, придерживая плоть большим пальцем, срезал Лиле левый сосок, будто кусок твёрдой колбасы. Положил в рот, несколько раз прожевал и выплюнул девочке в лицо. Боевым кинжалом он отсёк Лиле обе груди и отдал команду вешать. Толпа поддержала его криками.
Изуродованную грудь прикрыли табличкой «Таков конец партизана» и девочку, наконец, казнили. Веселье закончилось. Солдаты поспешили в тёплые избы, над которыми поднимался дымок печных труб. В зимнем воздухе дым застывал завитками и улетал прочь. Собиралась вьюга. Тянула низкая позёмка. И ветер зачинал унылую песню. Тонкое тело Лилечки болталось в петле. Ночные морозы превратили его в замороженную тушу.
***
«Это неправильная война. Война, на которой убивают маленьких девочек и глумятся над их трупами!» – думал старый Ганс, обходя ночным дозором деревню. Ноги мёрзли, а вьюга толкала в спину. Он топал по обледеневшей земле, та отвечала свинцовым гудом. Сейчас бы натянуть войлочные valenki, но офицеры запретили показываться одетым не по форме. Единственная вольность, которую ему разрешили, закутаться в безразмерный пуховый платок, за что товарищи прозвали Ганса Grossmutti, бабусей.
Он ненавидел войну. Ненавидел офицеров. Ненавидел эту чёртову русскую зиму, которая убивала вернее советского оружия. Мороз забирался под шинель и покрывал кости ледяной глазурью. Ноги превратились в бесчувственные протезы. Избы в темноте стояли мрачные, словно могильные холмы. Старый солдат с ненавистью смотрел на их побелённые вьюгой стены. Ночью в дозоре и без того грустно, но зимняя стужа и протяжный вой ветра терзали сердце. Оно ныло, как гнилой зуб.
«Почему они стали чудовищами?»
Ганс с отвращением наблюдал, как издевались над партизанами. Сколько раз он задавался пустыми вопросами