Хомили откинула назад прядь жидких волос. Мысли её витали где-то далеко.
– Это всё та чашка, что ты разбила… – сказала она.
– Но я разбила её давным-давно… – начала Арриэтта, моргая глазами и снова громко шмыгая носом.
– Знаю, знаю. Ты тут ни при чём. Это всё я. Не в том дело, что ты разбила чашку, а в том, что я сказала отцу…
– Что ты ему сказала?
– Ну, я просто сказала… там же есть ещё чашки, в этом сервизе, сказала я, там, наверху, в угловом стенном шкафчике в классной комнате.
– Не вижу в этом ничего плохого, – возразила Арриэтта, кидая кусочки лука один за другим в кипящий суп.
– Но он очень высоко висит, этот шкафчик, туда надо забираться по портьерам. А твой отец в его годы… – И она вдруг села на пробку с металлической головкой от бутылки с шампанским. – Ах, Арриэтта, лучше бы я никогда не упоминала об этой чашке!
– Не волнуйся, – сказала Арриэтта, – папа знает, что ему по силам. – Она вытащила резиновую пробку от флакончика из-под духов, которой было заткнуто отверстие в трубе с горячей водой, и выпустила несколько капель в жестяную крышечку от пузырька из-под пилюль. Затем добавила туда холодной воды и принялась мыть руки.
– Может, и так, – сказала Хомили. – Но я без конца твердила ему про эту чашку. Ну зачем мне она?! Твой дядюшка Хендрири никогда не пил не из чего, кроме простой желудёвой чашки, а он дожил до преклонного возраста, и у него хватило сил переехать на другой конец света. У моих родителей был один-единственный костяной напёрсток, из которого пили все по очереди. Но если у тебя была настоящая фарфоровая чашка… ты понимаешь, что я хочу сказать?
– Да, – ответила Арриэтта, вытирая руки о полотенце, сделанное из бинта.
– Главное – портьеры. Ему не взобраться по портьере в его годы… по этим бомбошкам…
– Со шляпной булавкой взберётся, – возразила Арриэтта.
– С булавкой! И этому тоже я его научила! Возьми шляпную булавку, – сказала я ему, – привяжи кусочек тесьмы к головке и подтягивайся на ней. Это когда я просила, чтобы он добыл часы с изумрудами в Её спальне. Хотела знать, сколько времени печётся пирог! – Голос Хомили задрожал. – Твоя мать дурная женщина, Арриэтта. Эгоистка, вот она кто.
– Знаешь что? – внезапно воскликнула Арриэтта. Хомили смахнула слезу.
– Что? – еле слышно сказала она.
– Я могу взобраться по портьере.
Хомили встала.
– Хорошенькое дело! Да как ты смеешь говорить мне такие вещи?!
– Но я могу, могу, могу! Я сумею добывать всё что надо.
– Ах! – чуть не задохнулась Хомили. – Гадкая девчонка! Как у тебя только язык поворачивается?! – И она снова рухнула на табуретку из пробки. – Вот до чего, значит, дошло!
– Мамочка, не надо, пожалуйста, – взмолилась Арриэтта, – ну не расстраивайся же так!
– Как ты не понимаешь… – с трудом начала Хомили; она уставилась на стол,