– Вам предстоит одно занимательное дело, в чем-то опасное и жутко секретное. Я бы мог воззвать к вашим патриотическим чувствам, но скажу прямо, вы и так будете этим заниматься, – налет человечности сползал с лица собеседника, как старая краска под взмахами паёльной щетки. Его глаза вновь заискрили хитрецой, а лицо стало нечитаемым и внушающим тревогу.
Дамир Анотович продолжал: «Это самая большая ошибка вашей истории». Слово «вашей» резануло слух и выплыло на моем лице кислой миной. Подметив данный эффект, Ананасович продолжил с довольным видом: «Все благостные начинания, реформы и революции начинались в России с призывов к загадочной русской душе, ее патриотизму. И чем все это закончилось, спрошу я Вас, Александр?» Только я набрал воздуха, чтобы дать аргументированный отпор, правда еще не зная, что сказать, как он продолжил: «Правильно, Сашенька, все обретало свойство фекалий, и идеи, и люди, и самое бытие русской действительности.»
По лицу собеседника было видно, что он любил говорить, говорить пространно и витиевато. Это был его конек, наверное, он не просто жуткий вождь «людоедов», но и крупный политик или бизнесмен. Мне же до зуда в коленках хотелось что-нибудь ответить и обязательно оппозиционное, как говорится, в контру: «Но, Дамир э-э-э Ано-то-вич, если человека заставить, то результат будет, как говорится, не тот. Из-под палки в нашей истории тоже ничего не получилось».
– А вот тут вы не правы, молодой человек, – самодовольный пижон стал еще самодовольнее. – Как раз из-под палки у русских получается многое. Беломорканал, Индустриализация и в Великой Отечественной войне, не будь заградотрядов, неизвестно, как все бы повернулось, но конкретно Вас, Петров никто заставлять не будет.
Ананасович энергично встал, даже не встал, подпрыгнул со стула в положение стоя, и, широко улыбаясь, продолжил: «Дело даже не в том, что вы подписали обязательство при приеме на работу, в котором была уйма мелкого и очень мелкого текста, когда вы все поймете, вы скажете – я согласен».
Что-то щелкнуло и на одной из стен возник экран. Я увидел себя и Сильку. Слезы, не спросив разрешения, потекли жгучими струями, намочив все лицо, свисая каплями с носа и подбородка. Все стало неважно, я видел последние минуты жизни самого отважного существа на свете и вечность своего позора. Камера снимала откуда-то сверху и без звука. Хотя видео было цветным, но ночь и недостаточное освещение делали его серым и нереальным. Льва с этого ракурса видно не было, был только я и мой пес, стоявший спиной ко мне, весь взъерошенный, оцепеневший.
Даже на этой не самого лучшего качества картинке было видно, как пес, посмотрев на меня, залихватски подскакивая, убегает за границу кадра. Не было слышно веселого лая, не было крупного плана собачьих глаз в момент прощания, но все это было в моей памяти и мне с этим жить. Тот, другой я, что на картинке,